Поселился в одной старой деревене красавец-поляк Томаш. Ходил он с цепью в руке, а на цепи медведица. Люди, стороной обходя, сказывали, что медведица эта не кто иная, как ведьма свирепая да в зверя обращённая.
Бывало гадают девки на святки в полночь, да вдруг и слышат из избы польницкой как-будто плачет кто. Жалко так. Возьмут девки свечку и к самой избе и подойдут неслышно. Посветят в тёмное окошко, крикнут поляку: «Выходи Томаш! Покажи-ка нам свою красавицу!» А в ответ тишина. И вроде как никто и не жалился, не выл протяжно. Постоят девки ещё маленько, да вдруг как дунет ветер, заметёт метель,прочь погонит. Испугаются глупые и с криками на всю деревню побегут, о помощи зовя.
Люди поляка не любили. Говаривали, что колдует он по-тихоньку. На то он, вишь, и поляк. Мужики не здоровались, дети малые вслед камнями кидали, молодые жёны, отворачиваясь, крестились.
Затужил поляк, света в избе не зажигал, на улицу не ходил. Спал у медведицы промеж лап передних, а по ночам сказки ей рассказывал да слушал песни её заунывные, родные. Пела медведица по-польски. За то и любил её Томаш.
Из ноздрей медвединых торчало кольцо ржавое. Поляк за то кольцо никогда медведицу не дёргал, говорил с ней по-человечьи, плясать не заставлял, но водил на цепи.
Пришёл как-то раз купец здешний. Перекрестился, сел на лавку: «Слышал я, будто медведица твоя плясать не умеет. За что ж ты её, Томаш, около себя держишь, поишь-кормишь?». Молчал поляк, не отвечал ни слова. Откашлялся купец: «Я тебе токмо сказать хотел, - говорит, - Либо ты завтра на площадь пойдёшь и зверя своего народу покажешь-повеселишь, либо убирайся вон из деревни. А нет, забьют тебя мужики кольями и животину твою на шкуры пустят». Встал и вышел.
Заплакал поляк. Собрал узел и пошёл вон из деревни, и медведица с ним.
Идут они снежным лесом день, идут ночь. Устал поляк, оголодал. Упал, привалился к дереву. Задумался. «И почто мне доля такая, - думал он, - одному, как проклятому, в лесу помирать? Не даст мне зверь покоя. Что за любовь к ней такая? Зарублю-ка я медведицу да и вернусь к людям».
Поднявшись, привязал зверя к дереву, вынул топор из-за пазухи. Приноровившись, размахнулся и вдруг встал, как вкопанный: смотрят на него глаза человечьи, разумные. В них печаль глубокая, тоска сильная. Бросил поляк топор в сторону и на колени перед зверем грохнулся: прости мол.
Говорит тогда медведица:
- Встань,Томаш, не гоже тебе, человеку, перед зверем лесным на коленях стоять. Сыщи-ка ты мне лучше кузнеца.
- Да почто ж тебе кузнец? – удивился Томаш.
- Хочу свободы душе просить. А откажет кузнец, так отпущу тебя невинного, нездешнего. Всё одно пропадать мне грешнице.
Покачал поляк головой, ничего не спросив, встал и пошёл, медвежьею цепью позвякивая.
Через день набрели они на кузницу. Стоит кузница одна посреди рощи берёзовой, а рядом изба ветхая, снегом занесённая. Привязал Томаш медведицу к крыльцу, а сам в дом вошёл. Снял шапку и видит: стоит стол длинный, дубовый, а за столом сидит старик прямой, как кол, и глаза закрыты. От-те на! Испугался поляк, назад попятился. Вдруг старик глаза открыл, взглянул на гостя, тряхнул бородой вековой:
- Говори как есть: за добром или злом пожаловал?
- За добрым делом.
- Коли с добром, так рассказывай, а я послушаю.
- Да как и сказать, не знаю, - пожал плечами поляк, - Рода я не здешнего, люда вашего не знаю. А было мне двадцать годков, как однажды набрёл я на берлогу, а в ней дитя медвежье одинокое, с глазами грустными, не детскими. Взял я дитя да и приютил себе на погибель.
- Отчего ж на погибель?
- А то, что люди злые проведали, дитя выкрали, кольцо железное в ноздри врезали, заставили страдать существо невинное. Напотешившись, подбросили мне снова: выхаживай. Так я за ним и ходил, молоком поил и хлебом кормил. Выросла медведица моя до чего покорная, до чего тихая. Как и не зверь вовсе. Я ей и песни пел, и сказки сказывал. Как-то ночью слышу вдруг, будто воет кто. Прислушался да и понял - поёт дитя моё, зверь лесной. По-польски поёт. Да только песня у неё такая жалобная, что плакать хочется. Пела она про рощи дубовые, про реку холодную и быструю, про небо синее. В небо же и просилась, горемычная.
- Отчего ж не отпустил её?
- От того, что сама не захотела. «Быть мне, - говорит, - теперь с тобой одной цепью скованной». А тут люди наведываться стали, худое замышлять. Кто-то проведал, что поёт медведица моя, по- человечьи говорит, а плясать не пляшет, не рычит и народ не дерёд. Прозвали её ведьмой. И выгнали нас вон из деревни. Так и бродяжничаем мы уж сколько лет. Она да я.
- Виданое ли дело, чтоб зверь по-человечьи заговорил? – спросил старик.
- А хочешь, смотри сам, коль не веришь. К тебе она и хотела. «Веди, - говорит, - к кузнецу». А зачем – и сам не знаю..
Встал старик, головой покачав. Посторонился Томаш, пропустив хозяина. Вышел старик на крыльцо и видит: стоит зверь громадный, лесной и смотрит на него покорно, ласково. Спрашивает старик:
- Ты ли по-человечьи говоришь?
- Я.
- Хм... Зачем же к кузнецу наведалась? Чего просишь?
- А кузнец ли ты?
- А то как! – засмеялся старик.
- Коли так: сможешь ли кольцо стальное ржавое из ноздрей моих выдрать?
- Смогу, страдалица. Но сперва скажи-ка правду: уж не ведьма ли ты?
- Что ж сказать: по мне как хочешь зови, зла я тебе не сделаю. Свободы ищу для себя и человека вот этого нездешнего. А боль стерплю, уж мне ли боли не ведать.
Задумался кузнец. Пошёл в кузницу. Зашлась труба лёгким дымком, послышался стук молотков. Распахнул старик двери, дыхнуло медным жаром.
Отвязал поляк медведицу и повёл в кузницу.Уложили несчастную на бочок, закрыли глаза мешковиной, привязали лапы к наковальне. Размахнулся кузнец и ударил по кольцу. Закричал подстрелянной птицей зверь лесной. Зажмурился поляк, заплакал, боль чужую в душе терпя. И смолкло всё. Только загудело в лесу что-то, захлопнуло с силой дверь в кузницу.
Открыл поляк глаза и видит: лежит на наковальне девка белая, красивая. Ноздри кровят. Девка вытирается. Схватился поляк за голову и рассмеялся невесело.
Развязал кузнец ноги девичьи и говорит:
- Эко диво! Как же звать тебя, молодица?
- А как хочешь зови, - отвечает девка, - Нету у меня имени.
Подошёл поляк ближе, дотронулся до красвицы и спрашивает:
- Что ж мне делать с тобой теперь, девица?
Взяла девица поляка за руку, глаза опустив:
- И не девица я, а радость твоя. И дитя твоё и боль твоя, а ещё я печаль твоя и счастье твоё. Спасибо тебе, Томаш, за любовь твою, за ласку твою. Ты меня холил, за мной ходил, тебе и любовь моя вечная. Будешь помнить меня, не забудешь. А искать вздумаешь, не найдёшь. Тебе же, старик, поклон земной за смелость твою. Люди обидели, люди и пожалели. Живите, как жили. Отпускаю вас на все четыре стороны.
Махнула рукой, обернулась птицей белогрудою и улетела в небо. Как и не было её вовсе на земном свете.
Загоревал поляк, поклонился в пояс кузнецу и пошёл вон.
Постоял кузнец немного, посмотрел в синее небо. Сказал тихо: «Отпустила нас с миром птица белогрудая, медведица польская, ведьма-красавица. Пропал поляк!». Повернулся и пошёл в избу, крестясь.
Много лет горевал поляк, вспоминая медведицу. И любил и холил, трогать не трогал, не обижал, а счастлив не был. За счастьем гнался, счастье из рук белой птицей выпустил. Да видать, так оно и надо было. Много земель прошёл, много людей перевидал, ища птицу белогрудую. Может и теперь ещё ходит. Кто ж знает?