- Товарищи солдаты и сержанты! Вам выпала большая честь встретить новый тысяча девятьсот восемьдесят пятый год на… - замполит нашей второй учебной танковой роты запинается, видно, раздумывая, стоит ли называть посты по окраинам полигона «боевыми», и, наверное, вспомнив, что на все оцепление имеется всего три учебных автомата, кашляет в кулак и бодро завершает. - …На важном рубеже!
- От лица командования, - он профессионально выдерживает паузу, всматриваясь в наши обветренные красные лица, - поздравляю вас с наступающим Новым Годом!
- Ур-р-ра! Ур-р-ра! Ур-р-ара! – стройно прокатывается по шеренгам…

Мы подпрыгиваем на откидной лавке в кузове «Урала», каждый раз, когда колеса находят колдобину на заснеженной дороге. Борта дребезжат и раскачиваются, над головой кровельным железом грохает промороженный брезент. Замкомвзвода сержант Бобков, сидящий с краю, иногда отгибает полог и, щурясь от колючего ветра, смотрит на дорогу. Тогда внутрь врывается искрящийся снежный вихрик, оседающий мучной пылью на мешках, наваленных между лавок. Светлые пятна от мутных целлулоидных окошек весело скачут по нашим валенкам. Мой напарник, Вовка Фадеев дремлет, надвинув шапку на глаза и обняв вещмешок с сухпайками, а я смотрю назад, в щель полога, туда, где в клубах метели то пропадает, то появляется «шишига» артиллеристов. На крутых поворотах метель опадает, и за машину стеной забегает величественный зимний лес.
Все-таки, нам здорово повезло – здесь и настоящая армейская романтика – «сжимая автомат чутко вслушиваться в незнакомую тишину», когда вся страна будет хором считать удары курантов, и, конечно, простая курсантская радость - целые сутки без построений, сержантов и, вообще, какой-либо связи с внешним миром – настоящий праздник. Эх, еще бы по пять капель…
«Урал» замедляется и останавливается, мы плечами валимся друг на друга.
Бобков выглядывает наружу и кричит кому-то:
- Здорово, лешаки! Дров наготовили?
- Здорово, мазута, - отвечают ему, - а служба медом твоей салажне не кажется?
Сержант, улыбаясь, оборачивается к нам.
- Двенадцатый.
Я бужу Вовку, и мы вываливаемся из кузова на накатанную блестящую дорогу с высокими снежными отвалами. Ее обступают вековые сосны и ели, огромные лапы которых гнутся под тяжестью белых сахарных шапок. Впереди, за шлагбаумом, из отвалов на ладонь торчит полосатое ограждение моста, сама речка угадывается только по занесенному прогалу, пересекающему дорогу под прямым углом. В двадцати шагах из сугробов выглядывает кирпичная будка с покатой крышей. На протоптанной к ней тропинке ждут два артиллериста с тулупами в руках. Из воротников их бушлатов выглядывают «неуставные» свитера.
- Здорово, салажня! Топор взяли? О-о, эт главное. С дровами разберетесь, кашу, галеты и чай там вам оставили. Ну, поздравляйте «дедушек» с наступающим дембельским.
Мы расходимся на узкой дорожке. Их с гоготом втаскивают в кузов «Газона». Наш взводный высовывается из кабины «Урала», встает на подножку.
- Федоров, шлагбаум постоянно закрыт, спите по очереди. Приеду, проверю.
Машины трогаются, через минуту шум моторов затихает вдали. Нас обступает спокойная торжественная тишина, которая бывает только в зимнем хвойном лесу при полном безветрии.
Каждый звук - словно отдельный морозный узор на чистом стекле. Скрипит снег, взвизгивают несмазанные цапфы шлагбаума, лязгает задвижка.
Вовка облокачивается на полосатую трубу, смотрит на дорогу в одну сторону, потом в другую.
- Командир, а куда пускать – не пускать, где наш полигон-то?
Дорога в обе стороны одинаково теряется в дремучем заснеженном лесу. Смена прошла настолько скоротечно, что мы даже не успели спросить, где, собственно, РУЦ. Обычно, в разгар боевой подготовки на директриссах, танкодромах и учебных полях огромного полигона всегда кто-то стреляет, взрывает, водит, но сейчас, накануне праздника на Рижском учебном центре мертвая тишина.
- Ерунда, - решаю я, - какая нам разница? Есть пропуск – едешь, нет пропуска – не едешь. Пошли обживаться, скоро стемнеет.
Шапки на елях еще ослепительно сверкают, но через прогал уже легли густые вогнутые тени. Местами на нем синеют провалы – речка где-то в глубине никак не может успокоиться и старательно подтачивает двухметровые своды.

- Хоромы! – говорит Вовка, открыв обитую изнутри брезентом дощатую дверь.
В домике помещаются только два деревянных топчана и сделанная из бочки печка, обложенная по сторонам кирпичом. Верх печки засыпан песком, из которого пеньками торчат окурки. За ней, напротив двери – окно, выложенное из стеклоблоков. Вместо одного из них вставлено колено железной трубы. На бетонном полу лежат несколько обломков сухих сучьев.
- Понятно, - говорю я, - главное – дрова. В темноте потом шею свернешь.
- Точно, - соглашается Вовка, - пошли.
- А если кто поедет? – на меня, все-таки, давит ответственность старшего.
- Ага, Дед Мороз за елкой? – напарник крутит пальцем у виска. – Кто сюда попрется? Тут кроме наших, похоже, никто не ездит.
- Ну, ну, вот наши на «губу» и упрячут.

Решаем, что первым на разведку пойду я – сухостоя уже на километр не сыщешь, надо вырубать нижние сохнущие ветви елей, а Фадеев почти на голову ниже меня. Он остается дежурить и, проваливаясь по колено в снег, пробирается к молодым елкам у моста выламывать лапник для веника. Я вешаю топор на ремень и иду в сторону леса. Широкая тропа, обсыпанная по краям сухой хвоей, шагах в пятидесяти начинает ветвиться на бесчисленное множество едва натоптанных стежек – к каждому большому дереву. На ближних елях сухие сучья уже срублены, и я ухожу все дальше в лес, наобум поворачивая в паутине тропинок. Скоро следы заканчиваются, я натыкаюсь на большую сухую елку, наискось застрявшую между двух осин, потом на еще одну, поменьше. Прикинув, что до утра их все равно не хватит, прицеливаюсь к огромной ели, у которой концы нижних ветвей, покрытых, словно пушистым пледом, рыжей хвоей, прячутся в наметенных сугробах.
С первым ударом топора на меня высыпается почти тонна снега. Я отфыркиваюсь, выгребаю его из-за шиворота, из рукавов, и принимаюсь остервенело рубить толстые сухие ветви. После каждой тишина отдается в ушах долгим звоном. И вдруг к нему подмешивается какой-то посторонний шум. Я замираю и прислушиваюсь - как будто ветер пробегает по вершинам деревьев. Потом со стороны «нашей» дороги доносится звук машины.

Первое, что вижу в просвете между деревьев, это старый, округлый «четыреста седьмой» «Москвич» цвета морской волны. Слышны голоса, но слов не разобрать - они мечутся эхом между деревьями и тонут в порывах непонятно откуда взявшегося ветра. Я прибавляю шаг.
Вовка стоит у шлагбаума с нашим учебным автоматом наперевес. За рулем сидит человек с профилем Кощея Бессмертного. Его лохматая собачья шапка упирается в потолок.
Когда я с топором в руке выбираюсь на дорогу, он окидывает меня холодным взглядом, опять поворачивается к Фадееву и, высовывая голову в открытое окно, раздраженно говорит:
- Еще раз говорю, меня все знают. Я живу здесь сто лет и никому не нужен никакой пропуск.
- Пропуск, - говорит Вовка.
Судя по всему, разговор уже давно зашел в тупик.
- Послушайте, - примирительно говорю я, - мы вас знать не обязаны. Если вы здесь живете, значит, должен быть пропуск. Вы его показываете – мы открываем шлагбаум.
Он, сверкнув глазами, отворачивается, что-то бормочет и начинает рыться в перчаточном ящике. Мы ждем.
- Странный тип, - тихо говорит Вовка, - у меня от него аж мороз по коже. Ты вовремя…
Хлопает дверь. У «Кощея» оказываются короткая черная шуба и тонкие длинные ноги, воткнутые в фетровые сапоги с широкими голенищами. Он делает к нам несколько огромных шагов и сует мне зеленоватую прямоугольную картонку.
- Вот. Это подойдет?
На образец, который нам показывали в комендатуре во время инструктажа, он совсем не похож. Под фиолетовой печатью разбираю:
«…действителен по 31 декабря 1964 г.»
Показываю Вовке.
Напарник шепчет:
- Я говорю, у него не все дома. Пусть катится, связываться с ним…
- Гм… Хорошо, - говорю я «Кощею», - проезжайте. Только пропуск надо бы продлить.
Он смотрит, как мне кажется, недоуменно. Правда, что ли, псих?
Но нет, все-таки, кивает:
- Ах, да! Завтра же буду у коменданта.
Точно, псих: первого января - у коменданта!
Вовка идет поднимать шлагбаум. Потом мы долго смотрим вслед машине. Лес снова накрывает гулкая тишина.
- Чертовщина какая-то, - говорит мой товарищ, - куда ветер-то делся?
- Ветер, он и есть ветер.
- А пропуск?
- Да, ладно. Мало ли хлама в «бардачке» копится. – Я смотрю на часы. Солнце уже закатилось за ели. – Я пошел дрова таскать.
- Давай, вместе. – Видно, что Вовке очень не хочется оставаться одному. - Хрен с ним, со шлагбаумом, пусть будет открытый.
- Не дури.
В лесу я опять слышу шум проезжающей машины. Когда возвращаюсь, волоча целый воз дров, Вовка подметает лапником будку.
- Кощей? – киваю на дорогу.
- Ага, - говорит Фадеев, - с Кощеихой.
Он разгибается, ставит веник у двери.
- Такая же надутая, как и он. Но, хоть, на человека похожа.
- Это как?
- Толстая, - отвечает Вовка, - может, поедим? У меня уже желудок к спине прилип.
- Давай. Только сначала - дрова.
Мы ломаем сучья и складываем у стены. Стволы сухих елок я перерубаю топором.
Темнеет не быстро, но, когда мы заканчиваем, лес уже сливается в огромную черную портьеру, разорванную на четыре части дорогой и речкой. Даже на улице слышно, как в печке щелкают сухие смолистые палки. Тогда из трубы вылетают оранжевые искры и гаснут в густом синем воздухе.
- Хорошие дрова, - говорит Вовка, - только горят, как порох. Думаешь, до утра хватит?
Я пожимаю плечами.
- Как топить будем…
Мне чудится, или я действительно слышу этот звук – какое-то тихое позвякивание?
- Может, поедим, каша уже… - опять начинает напарник.
- Подожди! Слышишь?
Вовка, вертя головой, вслушивается в темноту.
- Слышу, - говорит он, - это на дороге.
Тихо брякает о задвижку шлагбаум, как будто кто-то нажал на него и сразу отпустил. На дороге появляется силуэт – сгорбленная старушка с санками.
Напротив будки она останавливается и поворачивается к нам.
Фадеев толкает меня в бок и вполголоса произносит:
- Нам еще только Бабы-Яги не хватало.
Мы выходим на дорогу. «Баба-Яга» оказывается не такой уж древней, просто горбится и одета слишком «по-деревенски» - теплый суконный платок, пальто с клочкастым воротником и большие ботинки. К санкам привязаны алюминиевый трехлитровый бидон и матерчатая сумка.
Я понимаю, что спрашивать у нее пропуск бесполезно, но вдруг? Дико хочется узнать, каким годом живет эта бабуля. Может, Вовка прав, и они все здесь потерялись во времени?
Женщина всматривается в наши лица.
- Пропуск? Конечно, конечно. Пойду обратно и занесу. А я вас что-то не узнаю. А где Миша и Саша? Сегодня, вроде, их очередь?
Меня так и подмывает ответить: «На пенсии», но вместо этого я говорю:
- В отпуске. На праздник отпустили.
- А-а-а, да, да, - она поворачивается и тянет за собой санки.
- Постойте, - говорю вслед, - вы ведь здесь живете? Вы знаете человека, у которого зеленая машина?
Женщина как будто натыкается на стену. Санки продолжают скользить и легко ударяют ее передком по ноге. Она оборачивается, и я поражаюсь изменившемуся вмиг выражению ее лица – глаза сузились и сверкают гневом, губы сжаты, скулы обтянуты кожей.
- Разве вы не знаете, кто он? – возмущенно спрашивает она.
Внезапно поднимается ветер, гонит сбоку, вдоль речки, снежные вихри, выдувает из нашей трубы пригоршни искр и швыряет их на дорогу.

- Он – преступник...
Она шепчет, несмотря на то, что мы стоим на пустой дороге посреди глухого леса, и от этого история кажется еще более зловещей. Оказывается, «Кощей», уехав из этих мест еще в молодости, неожиданно вернулся несколько лет назад. Он поселился на хуторе у старшего брата, но вскоре тот загадочным образом пропал. Хутор перешел «Кощею». Затем так же таинственно исчез младший брат. От него возвращенцу досталась жена и машина.
- А ровно три года назад, как раз в этом лесу, - женщина машет рукой по другую сторону дороги. – Пропал лесник. Нашли только весной, когда снег сошел. Лесник был хороший, все уважали, все про всех знал. Так убийцу и не нашли…
Она замолкает. Я чувствую, как у меня по спине бегают «мурашки». Вовка вглядывается в черноту леса, на который показала «Баба-Яга».
- А волки здесь есть? – спрашивает он.
- Есть. Чего ж им не быть, - просто отвечает женщина, - пойду. Поздно уже.
- А вы не боитесь? – ее смелость, особенно после рассказанной истории, меня поражает.
Она машет рукой.
- Всю жизнь здесь прожили.
Мы стоим на дороге, пока ее силуэт не растворится в темноте. Вовка сжимает в руках бесполезный учебный автомат, который не стреляет, и к которому нет ни единого патрона.

- Что думаешь? – спрашивает Вовка, когда мы открыли банку тушенки, по банке каши и вскипятили чай.
Времени – начало десятого.
- Наверное, здесь какой-нибудь дурдом на каникулы распустили, – говорю я.
- Ага, - он задумчиво смотрит на угольки, выпадающие в поддувало. – Слушай, недалеко у «пэвэошников» есть какая-то секретная станция, может, это они что-нибудь у себя включили?
Я молчу. После забот сегодняшнего дня приятно ощущать, как горячая гречневая каша с мясом заполняет желудок. Да и черт с ними, с «Кощеем», «Бабой-Ягой» и волками. Через два с небольшим часа будет Новый год. Еще через пол суток – смена. Через неделю мы оставим лагерь в этих дремучих лесах и вернемся в теплые казармы. По утрам, выходя на зарядку, будем снова упиваться умопомрачительным запахом булок из расположенной рядом пекарни, мечтать о доме и считать дни после отправленных писем…
- Слышишь? – говорит Вовка.
Сквозь веселый треск еловых дров в печке, где-то далеко-далеко, слышится низкий протяжный вой. Мы замираем и прислушиваемся. Тихо.
Вовка приоткрывает дверь, осторожно выходим на улицу. Над черной зубчатой полосой леса в ультрамариновом небе сверкают звезды. К ним прямым витым столбом поднимается дым из жестяной трубы. Платиной матово отливает дорога.
Мы стоим, не говоря ни слова, зачарованные этим открыточным видом, и тут снова раздается вой. Сколько бы я не читал об этом в книгах и не смотрел в кино, все это не идет ни в какое сравнение с протяжным, вибрирующим в плотном морозном воздухе звуком, разносящимся в густой тишине зимнего леса. Холод возникает где-то между лопаток и ознобом расползается по телу.
- Смотри, - тихо говорит мой напарник.
За дорогой сквозь темноту леса просвечивают желтые мерцающие огоньки. Может, мы просто не замечали их, и там, за стеной леса лежит в предновогодней ночи какой-нибудь хутор? Но днем оттуда не было слышно ни звука, а сейчас, именно в той стороне, раз за разом возникает обливающий холодом вой.

Под его аккомпанемент мы встречаем первые минуты нового года. В третьем часу заканчиваются дрова. Сквозняк из щелей быстро выдувает остатки тепла, и мы до утра сидим на своих топчанах, закутавшись в шинели, и ковыряя, чтобы согреться, замерзшую кашу в банках. Спать в холоде невозможно. Потом начинают светлеть стеклоблоки, потом первый луч солнца, выглянув между верхушек елок, ударяет в них и рассыпается в гранях золотыми бликами. Картина на улице становится идиллической – благородный жемчужный блеск снега на темно-зеленом и голубом.
Мы открываем шлагбаум и вместе идем за дровами, в решимости в любой момент забраться на деревья. Я держу наготове топор. Правда, никаких звериных следов в округе не видно. Скоро беззаботное праздничное настроение берет верх, и ночные происшествия кажутся всего лишь кошмарным сном.

Возвращаясь с дровами, мы издалека видим, как под шлагбаумом проезжает знакомый «Москвич».
- Наверное, в комендатуру поехал, пропуск продлевать, - улыбается Вовка.
- Не, - говорю я, - просто в дурдоме увольнительная заканчивается…

На обед мы готовим замечательный густой суп из тушенки с перловкой, а потом начинаем ждать смену. Короткий день закатывается за елки. Из-под них тенью выползает вечер и синью заливает дорогу. Вдали вот-вот должны появиться фары дежурного «Урала», развозящего смену.
- Здорово Новый год встретили, будет о чем рассказать, - говорит мой напарник.
Сейчас, когда дежурство заканчивается, и напряжение окончательно схлынуло, нас начинает разбирать веселье. Так бывает – наверное, включается какая-то защитная реакция нервной системы. Мы смеемся друг над другом – как поздравляли стуча зубами, как чокались ледяным чаем, как собирались рубить на дрова топчаны – и будь у нас срок службы побольше, изрубили бы точно.
- Еще бы Кощея для компании, вообще бы сказка была, - говорю я.
- И Бабу-Ягу, - подхватывает Вовка, и вдруг его лицо становится серьезным.
- Вспомни заразу, - бормочет он, - появится сразу.
В синих сумерках на дороге темнеет одинокая фигура. Мы замолкаем. Силуэт и вправду оказывается нашей старой знакомой. Только сейчас к санкам добавилась маленькая рыжая собачка с острой мордочкой и ушками торчком. Она покорно семенит рядом и поминутно, смешно выворачивая шею, заглядывает на хозяйку.
- С Новым годом! - говорит Фадеев и приподнимает шлагбаум.
- Спасибо, спасибо, - женщина, не обращая внимание на этот жест, останавливается, вздыхает и распускает туго завязанные на подбородке концы платка.
Она, видно, не торопится, но нам, когда с минуты на минуту должен появиться начальник оцепления со сменой, это совершенно ни к чему.
- Вы извините, - говорю я, - посторонним на посту нельзя.
"Баба-Яга" на секунду задумывается, наверное, решая, кто здесь посторонний, потом согласно кивает головой.
- Хорошо, хорошо, если кто поедет, я сразу уйду. Только отдохну немного...
Она не успевает договорить, как вдали появляются желтые огоньки фар.
Вовка деликатно выталкивает ее за шлагбаум.
- Вы там, подальше, отдохните, пожалуйста.
Фары приближаются. На раскатанной дороге перед ними золотыми полосками вспыхивают блики.
- Это не "Урал", - говорит мой напарник.
И ежу понятно, звук "четыреста седьмого" "Москвича" я уже ни с чем не спутаю.
Вовка берется за задвижку шлагбаума.
- Подожди, - говорю, - должен кто-то ответить за всех волков этого леса?
"Кощей", как и следовало ожидать, из машины не выходит, молча, с надменным видом сидит за рулем.
- Добрый вечер! - я подхожу к его двери.
Он опускает стекло.
- Из комендатуры едете? Поменяли пропуск? Как здоровье коменданта?
"Кощей" смотрит на меня волком.
- Я так понимаю, вы пропуск только у меня спрашиваете?
- У всех, - говорю.
- И у нее? - он кивает вперед.
Там, за шлагбаумом фары выхватывают из темноты сгорбленную фигуру "Бабы-Яги". Она так никуда не ушла, и стоит со своими санками в двадцати шагах от поста. Рядом с ними блестят зеленым светом глаза собачки.
- Да, - вру я.
- Ха-ха, очень смешно, - "Кощей" открывает дверь и выпрыгивает из машины. - Так вот, будете знать, она вообще не может ходить по этой дороге. Это моя дорога. Я плачу деньги, чтобы чистили.
Пока я перевариваю новую информация, он делает несколько своих огромных шагов в сторону шлагбаума и кричит:
- Что, старая, карга, я предупреждал тебя, чтобы ты не появлялась на моей дороге?
- Ай, ай, его дорога, - женщина оставила санки и подалась навстречу. - Ты думал будет так просто, как с хутором и толстой Деей?
"Кощей", видимо не ожидая такого бурного отпора, отпрянул.
- Сумасшедшая, закрой пасть...
- А-а-а, не нравится? Ты думал, если нет Петерса, весь лес твой?
- Сучья дочь, ты что несешь...
- С дорогой так не получится.
- Ведьма!
Он подныривает под полосатую трубу, но Фадеев опережает его, оказываясь между ним и женщиной.
- Лес тебе отомстит, - из-за Вовкиного плеча кричит она.
- Стой! - твердо говорит мой напарник и лязгает затвором автомата, - стрелять буду!
- Патроны сначала заряди, - "Кощей" пытается его обойти, но Фадеев, перехватив автомат поперек и упираясь изо всех сил, отжимает его к шлагбауму.
Я бросаюсь помогать Вовке. Вдвоем мы почти скручиваем его, когда сзади появляется "Баба-Яга" с еловым сучковатым поленом, которых мы заготовили у сторожки целую поленицу. Женщина с размаху бьет "Кощея" по голове. У того слетает шапка. Я оставляю его Фадееву и сгребаю в охапку бабулю. С гулким ведерным звуком хлопает дверь машины. Толстая баба в лохматой собачьей шубе, подлетает к нам, вцепляется пальцами в лицо "Бабы-Яги", рвет на ней платок.
Та вырывается, отскакивает в сторону и пронзительно кричит:
- Палига!
Слышится треск, нарастающий гул, и я вижу, как огромная ель, стоящая в тридцати шагах за дорогой, медленно роняя с темных развесистых лап снег, валится прямо на нас.
- Берегись! - ору я и заталкиваю тетку в собачьей шубе под шлагбаум.
В тот же миг нас накрывает тяжелая колючая тьма, бьет по ребрам, прижимает к земле, засыпает лавиной снега. На головой колоколом гудит железная труба шлагбаума...

Мы сидим на топчане и смотрим на приоткрытую дверь печки. В ней на еловых поленьях весело пляшет огонь. Раскаленная труба вишнево светится в багровой полутьме сторожки. Сквозь стеклоблоки видны желтые пятна фар. На другом топчане, напротив, устроились милицейский капитан с планшетом на коленях и майор, комендант РУЦа. Капитан дышит на шариковую ручку, пытаясь ее отогреть. Комендант светит карманным фонариком на бланк протокола, лежащий на планшете.
В дверь стучат, заглядывает наш взводный.
- Разрешите, товарищ майор?
- Заходи. Отвез?
- Так точно.
- Ну, что там?
- У мужчины и женщины, той, которая в шубе, ничего страшного - ушибы, царапины. У бабки сильное сотрясение, переломы ключицы и ребер. Но, сказали, жить будет.
- Всё?
- Так точно, всё. Куда металлолом... гм... "Москвич" девать?
- Тащите в поселок к отделению.
- Понятно.
Взводный козыряет и уходит.
Капитан смотрит на нас с Фадеевым.
- Ну, так что? Неужели ничего не слышали? Дерево подпилено, опилки свежие...
- Продрыхли, небось, всю ночь, сторожа хреновы, - гремит комендант.
- Никак нет, - говорю я, - ни минуты. Волки выли.
- Какие здесь, нахрен, волки? - горячится майор.
Капитан задумчиво смотрит в пятна света на стеклоблоках окна.
- Товарищ капитан, - говорит Вовка, - она про какого-то лесника говорила... Петерса, что ли.
Миллиционер вздрагивает, как будто, очнувшись.
- Да, был такой, припоминаю. Он погиб здесь... Двадцать три года назад.
Он замолкает, потом добавояет:
- Это зять вашей... э-э... "Бабы-Яги". А ее дочка потом умом тронулась.
Он склоняется над планшетом и начинает заполнять протокол.