Бабушка забирала меня из садика, и мы медленно шли домой, крепко держась за руки. Я рассказывал, что Вовка отнял у меня машинку, а Машка плюнула за обедом мне в суп, и что стоять в углу было стыдно и обидно, ведь я не сам придумал лизать на морозе горку… Когда я выплескивал накопившееся за день, бабуля останавливалась, притягивала меня к себе и будто обволакивала, ограждая от невзгод. Не было ничего лучше этого.
Вечерами мы сидели в кресле: бабушка вязала, поглядывая поверх очков в телевизор, а я сворачивался в крошечном пространстве рядом и смотрел, как мелькают и вспыхивают в свете лампы спицы. Тонкие палочки постукивали, телевизор бормотал, а я жмурился от счастья.

На неделе мы обязательно ходили в музей или театр. Бабушка говорила, что «человек должен быть духовно развит, чтобы к старости не одряхлеть чувствами». Я не понимал, как это, и тогда она смеялась и прибавляла: «Если когда-нибудь увидишь меня в платочке на лавочке, обсуждающей соседей, звони в «дурку». Про «дурку» я тоже не понимал, но соглашался.

По пятницам бабуля забирала меня пораньше, и мы шли в баню, мыться. Я помню только клубы пара, грохот металлических тазов, гул голосов и неясные очертания тел. Бабушка намыливала меня и тёрла жёсткой мочалкой, пока я не становился розовым и горячим. Тогда она ставила меня под душ, а я фыркал и отплевывался, глотая воду и мыло.

В субботу мы стирали бельё: бабушка в большом тазу, а я в игрушечном елозил свои трусики и носочки. За это время подходило поставленное с утра тесто, и после развешивания белья мы садились делать пироги. Бабуля всегда отщипывала мне кусочек теста, и я лепил из него свои «пирожки» — кособокие, без начинки. Скоро кухня наполнялась смесью восхитительным ароматов: жарких пирогов, подсыхающего белья, чая со смородиновым листом… Мы пили чай, молчали и наслаждались отдыхом.

Я часто болел ангиной, и тогда бабушка кутала мне горло колючим шарфом, доставала малиновое варенье и часами просиживала рядом. И говорила, говорила… Вспоминала свою юность, мужа, покойную дочь — мою бабушку, которую я никогда не видел, рассказывала, как впервые увидела меня — маленькое бревнышко пелёнок. Целовала меня в лоб и гладила по руке, перебирая пальцы. И «до дыр» читала обожаемую «Муху-цокотуху». Я так любил эти «ангинные посиделки», что в холодное время года старался специально заболеть: ел снег, тайком распахивал пальто на прогулке, бегал босой по холодному кафелю в садиковском туалете. Ничего ценнее, чем проведённые рядом с бабулей минуты, в моей жизни не было. Никого роднее я не мог представить… и не хотел.

Всё это оборвалось в один миг. Однажды мы пришли домой, и вдруг бабушка стала оседать. Она с трудом дошла до комнаты и, как была, в сапогах и пальто, повалилась на кровать.

— Не пугайся, всё будет хорошо. Вызови врача. Набери «03» и скажи адрес, ты ведь знаешь, — невнятно попросила она.

Конечно, я испугался. Набрал две цифры, едва попадая в прорези диска, выпалил адрес. «Бабушке плохо!» Повесив трубку, я помертвел. Не тот номер дома! Или тот? Или?.. Мне стало жутко. Строгая тётенька в трубке будет ругаться. Я обманул, ошибся. Я не мог опять позвонить… Сжавшись в комочек прямо там, в коридоре, я зажал уши руками. Всё обойдётся, всё будет хорошо…
Бабушку я увидел только спустя неделю. Меня привезли в холодное помещение с огромными окнами, посреди него стоял длинный ящик, в котором лежала бабуля. Молча, неподвижно. Вокруг стояли люди с цветами, играла жуткая ледяная музыка и пахло страхом.

— Попрощайся с бабушкой.

Я таращился на замершее, ненастоящее лицо с низко надвинутым на лоб платком, силился увидеть бабулю и не мог. Сладкий тошнотворный запах разъедал ноздри и вгрызался в мозг. Я попытался обнять куклу в ящике, чтобы оживить её, но вместо мягких рук и тёплого аромата меня ударил запах старой косметики и чего-то едкого, дрянного. Щека была не щекой, а куском камня. Обжигающе холодного камня. Я закричал и попытался сорвать платок, так презираемый бабушкой, мать дёрнула меня назад. Ужас, непередаваемый ужас потери всего, сковавший тело, взорвался, и меня вырвало. С рвотой я исторгал боль и непонимание, меня рвало рухнувшим, рассыпавшимся миром детства. У меня ничего не осталось. У меня была только бабушка. Она не могла уйти, она всегда обнимала меня на прощание. Она должна была меня обнять… В тот момент я сам умер, необратимо исчез, осознание чего-то непоправимого, немыслимого для моих шести лет разорвало меня на части почти физически. Я вырвался, упал на пол и стал визжать. Мне казалось, что если визжать очень громко — меня услышат. Она меня услышит и вернётся, пожалеет, обнимет…

Она не вернулась.

***

Я сидел на скамейке в парке, запрокинув голову. Близилась полночь, июньская призрачная ночь лишь собиралась с духом, изрыгнув на небосвод луну. Я всегда сидел здесь после смены. Дома пусто и тихо, некуда торопиться.

Рядом зашуршал гравий под чьими-то ногами. Затих. Скамеек в парке почти не осталось. Придётся уходить.

— Вы позволите?

Я неохотно повернул голову. Платочек, старенькое платье в огромных цветах, какая-то нелепая сумочка-котомка, палочка.

— Зять с дочкой празднуют… мешаю я им... — будто извиняясь, сказала старушка. — Вы не подумайте, они хорошие, мне полезно воздухом подышать…

Она осторожно присела, завозилась, пристраивая сумку рядом. Я замер… Сладкий тёплый аромат детства. Он ворвался в мой мозг, сметая грань времён.
— Бабушка?!

Она не узнавала меня. Смотрела тусклыми чужими глазами, круглила сухой тонкий рот. Платочек, палочка… Платочек! Теперь я знал слово «дурка», слишком хорошо знал. Бабуля! Вот что с тобой случилось, вот почему ты исчезла! Я рванулся к ней и обнял, изо всех сил прижимая к себе, зажмурившись, впитывая запах. Я сжимал объятия всё крепче, чтобы удержать её, вернуть, вырвать у страшного чужого мира нас обоих…

Потом я свернулся калачиком, положив голову на родное мягкое плечо, и замер. Всё было по-прежнему: щёлканье спиц, бормотание телевизора, незамутнённое счастье… бабушка.

Добавлено (2011-05-17, 10:46 PM)
---------------------------------------------
Комментарии и критика приветствуются