- Неправильно живёшь, любимый сын! – сказал ему батюшка, пришедши с чужой свадьбы. – Народ жалуется, что ты не от мира сего уродился.
- А как надо жить? – завертелся на полатях Пахом.
- А как положено! Женить я тебя хочу в скорости, - стал батюшка прибирать со стола крошки, да убравши, заметать в углу. – Хозяйка нам нужна.
- Не хочу, - помолчав, соображая: шибко ли батюшка пьяный, ответ дал Пахом.
- Моя отцовская воля закон! – топнул грязным лаптем батюшка. – Сговорился я уже, слово дал.
- Вот это да! Не ожидал я от тебя такого, батюшка. И кто ж моя невеста?
- Вдова Петьки Захарина.
- Да ты что?! Ополоумел? Она ж в три обхвата, физиомордию, что у поросёнка разъела круглую! Не хочу, не надо мне такая! – оживился Пахом, о потолок стукнувшись.
- Твоего согласия никто не спрашивает! Всё будет по-моему. И баста-а… – перекрестил батюшка рот, зевая. - Я бы сам на ней женился, да её спиногрызов боюсь - прибьют шальные.
- Нет, не надо мне такого счастья. Это ж гром баба! И ядовитая, и языкастая…
- Женишься – переменишься, - сказал батюшка и плевком лучину затушил. – Она тебя научит уму разуму, будешь как все. А то, что старая она, так с лица воду не пить.

Не спалось Пахому в ту ночь, думалось. Жениться, оно конечно хорошо, второй десяток как никак разменял, да нужна ль ему та вдова с тремя сынами, равными ему по годам. А против батюшки не пойдёшь – вся деревня и так ополчилась на Пахома, откажет невесте – разговаривать никто не станет с ним, даже Настёна.

Жениться? А и женюсь! – решил Пахом в дрёме.
Вообразивши бабье лето, увидал он ясно кудрявые рябинки, ягоды спелые. Паутина серебрится на солнце. Листья шебаршат на дороге, катает их ветер, сушит погода. Вон и соседская девка Настёна сухой тростиночкой вышла, от горя прислонилась к берёзе, надеется на что-то.… На голове её парчовая ленточка золотом блестит, сарафан новый трепыхается. Руки белые со стволом сливаются, будто бескровная да бестелесная девица сделалась, как узнала, что Пахом женится.

А Пахом, взявши за руку Петькину вдову нарядную, по крыльцу с боярским степенством спускается. Невеста его краше не бывает: брови циркулем проведены, что у лекаря в чулане валяется, высоко над глазами пиявками толстыми прилипли, на губах сурьма растёртая, щёки обвислые нарумянены ярче яблок райских перезрелых. И держит она его крепко пальцами пухлыми, от себя отходить не позволяет.

Как спустились молодые с крыльца, подружки невестины, коим лет по сорок пять - бабы ягодки опять, давай голосить: «Ненаглядная ты наша! Прощай твоя жизнь беззаботная! Забирают тебя!», - и, набрав по жмене зерна, молодых посыпать.
Вот тут-то интересно Пахому на Настёну поглядеть со стороны: стукнет ли кулачком по стволу от ярости, аль прочь побежит сломя голову. Обернётся он на красавицу, как мимо будет проходить, улыбнётся виновато, ежели та с места не тронется.

Завидев соперницу Настёну, дёрнет невеста-вдова Пахома: «Чего встал, бараном пялишься? Я хай поднять всегда готовая - мало не покажется! Батюшкина воля для тебя не закон?», - и потрусит скоро в церковь, Пахома впереди толкая.

Встанет тогда Настёна на пути их: «Меня возьми!» - скажет, раскраснеется, а народ притихнет, диву давшись - шутка ль девке самой замуж проситься, - ни стыда, ни совести! И скажет ей тогда жалкой дружка свадебный: «Не стой, не срамись, ясноокая. Пожелай-ка лучше счастья молодым». Отступится Настёна, дитём поглядит, у которого леденец собака из рук выхватила. А Пахому хорошо-то как сделается от её страдания, голову он вскинет, загордившись, соломину прилипшую с вдовьего плеча снимет, поясок поправит да и под венец поспешит с избранницей, что батюшка для него подобрал.

Стой, Пахом! – будто что-то в нём наперекор желанию встало и подумалось: «Не будет тебе счастья, ежели на вдове женишься! Разве ж жизнь то будет, коль под боком каждую ночь храп со свистом от жены слушать до петухов первых придётся, а днём оплеухи с тумаками сносить ни за что?! Лад ведь и согласье – первое счастье!»