Писатель умер зимою, в лютый мороз, и все кто его знал и готовился к его смерти – тяжело вздохнули: придётся в такую стужу заниматься похоронами, ездить на кладбище, стоять со снятыми шапками возле оледеневшей могилы и чертыхаться про себя. Сорок градусов – не шутка. Недолго и самому в ящик сыграть. Сибирь-матушка. Январь месяц. Самый пик зимы.
Писателю не было ещё и семидесяти, но смерть его никого не удивила. Слишком хорошо все знали образ его жизни – образ, приличествующий какому-нибудь безобразнику, а не инженеру человеческих душ, не гуманисту, не широкой натуре, которой и должен быть человек, взявшийся поучать весь мир своими притчами. Это был желчный человек, очень амбициозный, с огромным самомнением, законченный алкоголик и в душе хулиган. Злоба так и лучилась из его мутно-синих глаз, отёчное лицо беспрестанно складывалось в какую-то гримасу – брезгливую, капризную, надменную и чуточку слащавую – это было донельзя отвратительное сочетание, вынести которое способны были немногие.
Впрочем, он не всегда таким был. Свою первую повесть он написал в двадцатипятилетнем возрасте, и что это была за повесть! Чистая, светлая, жизнеутверждающая. В ней сквозил пронзительный лиризм, в ней было сострадание к ближнему, в ней мощно звучала глобальная идея единения людей всех национальностей и оттенков кожи, в ней человек выступал центром мироздания – центром пока ещё слабым и несовершенным, но, в потенции, прекрасным и могучим. От повести за версту веяло поэзией и светлой верой в человека. Это был глоток живой воды — глоток, после которого у читателя удесятерялись силы. Талант угадывался чрезвычайный, дарование виделось бесспорное. Все были ошеломлены. Молодой Евтушенко восторженно отозвался о рукописи. Журнал «Юность» ухватился за неё двумя руками. Вопреки установленным правилам, повесть поставили в ближайший номер, решительно подвинув возмущённую очередь. Повесть выстрелила как из пушки. Успех был неимоверный! В короткое время её перевели на двенадцать языков, издали отдельной книгой во многих странах. А после читали взахлёб. И кто эту исповедь написал? Никому не известный геолог, простой советский парень, ходивший всё лето в штормовке и сапогах, ночевавший в палатке и пробовавший деревянной ложкой уху из котелка. Автора заочно полюбили миллионы людей на всех континентах. Ему пели дифирамбы. Его безудержно хвалили. Ему наперебой предлагали издаваться. Гонорары. Читательские конференции. Поездки за границу. Поклонники и поклонницы. Наконец, деньги посыпались на голову как после взрыва конфетти…
Многие ли способны выдержать такое? Правильно: не многие. Гораздо легче, говорят, перенести изгнание и опалу. В известном смысле полезнее для души лет пять помучиться на каторге, поворочать каменные глыбы на ледяном ветру, помахать кайлом на шестидесятиградусном морозе. В таких условиях душа крепчает, а характер закаляется. Сильный становится сильнее, слабые лучше понимают свои скромные возможности. Истинный талант оттачивается, восприимчивость становится невероятной, и все способности развиваются необычайно. Что же произошло с нашим писателем после того, как на него обрушился такой ошеломительный успех? С ним произошла банальнейшая вещь: он зазнался, уверовал в свою исключительность и непогрешимость. Та лёгкость, с которой он добился успеха, сыграла с ним злую шутку. Он не понял, что успех его был до некоторой степени случайным. Возьми он другой сюжет — и всё могло сложиться по-другому, так, как складывается у множества других начинающих писателей. У него не было и не могло быть в столь юные годы подлинного мастерства. Повесть его была написана простым безыскусным языком, который, впрочем, подтверждал искренность автора, чистоту его помыслов и хорошо ложился на сюжет. Но автор не задумался о том, что в следующий раз от него потребуют большего – языковой гибкости, разнообразия метафор и эпитетов, усложнённой насыщенной фразы, нелинейной композиции, сложных характеров и нетривиального сюжета. Ему бы засесть за работу, заняться самообразованием, с утра до ночи корпеть за письменным столом, лишая себя сна и отдыха, выкраивая драгоценные мгновения для решения великой задачи постижения Жизни во всём её многообразии и глубине — этой сокровеннейшей загадке, разрешению которой отдали свои силы величайшие умы человечества. Вместо этого он, хотя и не сразу, позволил втянуть себя в искусственную и невероятно пошлую богемную среду: рестораны, дружеские попойки, участие во всех без разбору мероприятиях и тусовках, искренняя вера всему, что пели ему многочисленные прихлебатели и скрытые завистники.
Результат не замедлил сказаться: уже вторая его книга была слабее. А третья – слабее второй. Хотя всё так же чувствовалась мощь самобытного таланта, инстинкт подлинного художника, но не было уже всепронизывающего света любви к людям, пропала лёгкость письма, исчез подтекст, нечего стало читать между строк. Фраза стала тяжеловесной. Герои выглядели слишком правильными и, вместе с тем, ограниченными. А может, это читатели придирались, требовали от автора чего-то особенного, а чего – и сами не могли толком объяснить. Критики уже не превозносили его до небес, издатели стали придирчивее и не предлагали баснословных гонораров. Сколько они видали блестящих дебютов, заканчивавшихся ничем. Сколько видели комет, блеснувших во всё небо, а затем сгинувших куда-то, и ни слуху о них не было после этого и ни духу. Они-то хорошо знали, что право на успех нужно доказывать каждый раз заново. Прошлые заслуги в счёт не идут. Первая же ошибка, фальшивый звук перечеркнут былые достижения. Упасть можно столь же быстро, как и возвыситься. И даже ещё быстрее.
Молодой писатель почувствовал смутную угрозу своим обострённым чутьём художника. Он стал искать причину такой возмутительной заминки. И он её нашёл – во внешнем мире, то есть решил задачу так, как решает её 99% обыкновенных людей. Вместо того, чтобы обратить придирчивый взгляд на самого себя, он стал искать недостатки у окружающих его людей. И, однажды ступив на этот путь, уже не сошёл с него до конца.
Путь этот хорошо известен всем людям искусства. В печальных примерах нет недостатка. И нет необходимости подробно описывать этапы этого скорбного пути – пути, полного разочарований и невзгод. Колеблются лишь частности, но конец у всех одинаков. Скажем лишь, что через тридцать лет это был уже совершенно другой человек. Он по-прежнему много писал, но уже не испытывал ни лёгкости, ни творческого горения. Работа его напоминала тяжёлую и нудную пахоту, в которую он впрягался с какой-то зверской решимостью, с настроением каторжанина, получившего пожизненный срок. Это было ужасное состояние, не имеющее ничего общего с божественным вдохновением. И читать написанное было столь же тяжело. Творческий экстаз писатель испытывал теперь лишь в компании собутыльников после пятого стакана. Компанию ему составляли начинающие писатели или вовсе непричастные творчеству люди. Все они смотрели на писателя снизу вверх, ловили на лету каждое его слово. Бегали за бутылкой, давали денег в долг без отдачи, терпеливо слушали хвастливые рассказы о всякого рода подвигах, большею частью придуманных. Серьёзные писатели давно махнули на него рукой, потому что из под его пера выходила обыкновенная халтура, кое-как приукрашенная под серьёзную прозу. Критики вовсе не упоминали его в своих обзорах. Люди, помнившие яркую его молодость, сокрушённо качали головами и вздыхали тяжело. Жалко было человека. Но ничего нельзя было сделать. Когда человек добровольно себя губит, спасти его невозможно.
Характер у писателя испортился — при такой жизни это неизбежно. Умерла после тяжёлой болезни жена. Не было контакта с детьми. Дочь, едва окрепнув, уехала жить в другой город. Сын, всё своё детство видевший попойки со скандалами, с грязными неубранными столами, с волокитством пьяного отца за каждой юбкой, — вырос не то, что негодяем, а равнодушным, озлобленным и ограниченным человеком. Отца он не любил. Да и за что было его любить? За то ли, что тот в глаза и за глаза называл его «полоротеньким» — из-за того, что у сына в раннем детстве нижняя губка слегка отвешивалась и рот постоянно был открыт? Или за высокомерное презрение, которое сын отчётливо чувствовал в каждом жесте, в каждом взгляде отца? Сын хотел видеть в отце хорошего доброго человека, а не гениального писателя, которым тот себя мнил. Но собственные амбиции были писателю дороже сыновней любви, и сын платил ему взаимностью. Все бывшие друзья писателя стали его злейшими врагами. Это потому, что всех их писатель так или иначе тяжко оскорбил, каждому придумал обиднейшую кличку. Весь свой нерастраченный талант и всю наблюдательность он употребил на это благородное занятие: выискивать у знакомых и малознакомых людей недостатки, а затем оскорблять их со всею беспощадностью виртуоза слова, со всем ехидством чёрной озлобленной души.
В итоге, писатель остался один. Но это ещё можно было пережить, гораздо хуже было другое – стало сдавать здоровье. Случился вдруг инфаркт. Затем он упал на ровном месте и сломал шейку бедра. А уж после этого с чего-то вдруг заболел туберкулёзом. Господь его наказывал, что ли? Неизвестно. Но болел он тяжко. Страдал неподдельно. Но и страдание его не изменило. Он нисколько не смягчился, остался таким же озлобленным и желчным, таким же ненавистником всего и вся.
Дни его были сочтены. Никто не верил, что он дотянет до шестидесяти лет. Но в этот момент ему несказанно повезло: его полюбила простая порядочная женщина, без высшего образования, но с чистой и высокой душой. Она стала ухаживать за ним, как за малым ребёнком. Выгоняла от него особо злостных собутыльников, сопровождала его на читательские конференции и различные презентации, а после бережно доставляла домой. Целых одиннадцать лет продолжался этот подвиг. Она ходила по издательствам и добивалась публикаций, блюла его авторские интересы, аккуратно собирала архив. Сама при этом не удосужилась даже прописаться в его просторной трёхкомнатной квартире. И денег от писателя не видела, потому что гонораров ему давно уже не платили и жил он на свою мизерную пенсию, да на зарплату жены. Всё, что он получал, уходило на лекарства. Ну и на водку, которую он продолжал пить в больших количествах. Если бы не эта самоотверженная женщина, писатель умер бы гораздо раньше. А так он дотянул почти до семидесяти лет. И все признали это чудом и совершенно справедливо отнесли это чудо на счёт жены. Заметить надо, что ни дочь и ни сын отцу не помогали – ни морально, ни материально. Многие даже не подозревали, что у писателя есть дети, что у него взрослый сорокалетний сын, у которого своя семья и своя достаточно успешная жизнь. Писатель никогда не рассказывал ни о детях, ни о внуках. Сами они не спешили себя проявить: их не видели ни в больницах, где писатель проводил большую часть времени, ни дома у постели, ни на довольно многочисленных застольях в Доме литераторов, когда нужно было забирать пьяного отца из-за стола и грузить его, словно свиную тушу, в такси, затем сопровождать до дома, а там всю ночь отваживаться с ним, слушая ругань и угрозы, укладывая мокрое полотенце на лоб и вытирая блевотину с пола. Всё это делала слабая хрупкая женщина, добровольно взвалившая на себя этот тяжкий крест.
И вот, писатель умер. Все, кроме жены, почувствовали облегчение, так тяжело было наблюдать эту несуразную жизнь, это медленное самоубийство, деградацию и распад личности. Не все, конечно, рассуждали в подобных терминах, и вслух подобных мыслей не произносили. Говорили совсем другое – то, что всегда произносят в подобных случаях. В официальном некрологе писателя обозвали светочем сибирской литературы и человеком необъятной души. Во время траурной панихиды и, особенно на поминках, некоторые натурально заговаривались. Изо всего сказанного неизбежно следовало: умер нобелевский лауреат, ушёл из жизни человек необыкновенных личных качеств. Одни говорили так по обязанности, другие по незнанию предмета, третьи – от глупости и от помутнения рассудка. Лишь сын упорно отмалчивался. Он не проронил ни слова ни на панихиде, ни на кладбище, ни на поминках. Зато всем стали известны его слова, которые он сказал, узнав о смерти родителя. Вот эти незабываемые слова: «Наконец-то я стану хозяином квартиры!»
Тут необходим комментарий. Сын со своей женой и дочерью в последние годы жил отдельно. А у отца была прекрасная трёхкомнатная квартира в доме сталинской постройки. Сын в этой квартире был прописан. И дочь тоже была в ней прописана, несмотря на то, что уже много лет проживала в другом городе с мужем и детьми. Оба они – сын и дочь – ждали минуты, когда прописка сыграет свою решающую роль. И вот, минута настала. Сразу после того, как отца увезли на катафалке в морг, сын и дочь собрались на военный совет. Они должны были решить жизненно важный вопрос: как половчее поделить квартиру. Сделать это надо было быстро – дочери нужно было улетать в свой город, где её ждали коллеги по бизнесу. Сын, хотя никуда уезжать не собирался, тоже торопился. Он понимал: с такими делами тянуть нельзя. На это своё совещание они забыли пригласить вдову писателя. Вдова в это время организовывала похороны: собирала деньги, заказывала катафалк, устраивала поминки, оформляла многочисленные справки. Всё на своих двоих, потому что у неё не было машины. А у сына машина была, но он палец о палец не ударил. Он в это время напряжённо думал о том, как уладить дело с квартирой. Даже во время погребения он пытался решить эту непростую задачу. Даже на поминках, когда все наперебой хвалили покойника, а потом решительно опрокидывали рюмки в раскрытые рты и сокрушённо садились на место, тыкая вилкой в салаты с помидорами и огурцами — даже тогда он не мог отвлечься от своих навязчивых мыслей.
И вот, он придумал! Взял да и написал заявление в милицию о том, что в его доме проживает посторонний человек, не имеющий на это законного права. Это произошло через неделю после похорон. Вдова ещё была сама не своя – бледная, осунувшаяся, с провалившимися глазами. Она не знала, как дальше жить и чем занять мятущуюся душу.
В такой момент в квартире появляются четверо милиционеров.
— Кто тут посторонний? — спросили милиционеры.
Сын указал на мачеху. И добавил, что не знает эту женщину. Сцену эту он репетировал заранее и даже знал кое-кого из вошедших. Ведь он сам не так давно работал в милиции. Майором работал, и не один год. Пока не вышел на пенсию по выслуге лет. И вот, милицейский опыт пригодился. Всё произошло так, как он предполагал.
— Пройдёмте в отделение, будем выяснять вашу личность! — сказали милиционеры вдове.
— Но позвольте, я тут живу! — отвечала та взволнованно. Слёзы выступили у неё на глазах. Трясущимися руками она стала доставать документы, чуть не порвала паспорт, когда искала нужную страницу.
— Пройдёмте! — настаивали милиционеры. — Там разберутся. Если не виноваты – отпустят. Не то применим силу.
Вдова писателя ничего не могла доказать дубинноголовым милиционерам. Пройдёмте, и всё тут!
Пришлось подчиниться.
Вдову увезли на патрульной машине в райотдел, и там толстый сердитый капитан в мятом кителе долго изучал её паспорт и брачное свидетельство. Затем заставил писать объяснительную о том, почему вдова проживала в квартире, в которой не прописана. Пришлось вдове указать истинную причину такого возмутительного нарушения паспортного режима: ей не давали согласия на прописку дети писателя. Все одиннадцать лет упорно отказывали отцу в его пустячной просьбе. Видно, не нравилось детям, что чужая тётка ухаживает за их отцом, тем самым продлевая его никчёмную жизнь. Сгинули бы они оба – вот бы славно было! Никаких тебе хлопот. Заезжай в пустую квартиру, живи в своё удовольствие. И так далее.
Капитан взял объяснительную и вернул вдове паспорт.
— Вы свободны, — сухо сказал, опуская взгляд. — Можете идти.
Вдова хотела как-нибудь по-особенному усмехнуться этим словам, чтобы капитану стало неудобно за самоуправство, но у неё не хватило на это сил. Она молча встала и неверными шагами пошла из кабинета.
Глубокой ночью она приехала домой. Поднялась на второй этаж по каменным ступеням и остановилась перед своей квартирой. Сердце у неё ёкнуло. Вместо старой деревянной двери на её квартире красовалась дверь новая, металлическая. Она попробовала сунуть ключ в замочную скважину… Куда там! Нажала на кнопку звонка. Подождала минуту, затем устало опустилась на ступеньки. Всё ей стало ясно. Вызов милиции, привод в райотдел, объяснительная, беседа с милицейским начальником – всё было подстроено. Только для того, чтобы выманить её из квартиры и заменить входную дверь и замки. Сделав это благое дело, сын спокойненько уехал к себе домой. Ищи теперь его. Умоляй, упрашивай, ползай на коленках. Рассказывай сказки о том, что в квартире остались все твои личные вещи: одежда, документы, деньги. Сидя на ледяных ступеньках, бедная женщина силилась понять: зачем понадобилось так унижать её? Дверь можно было поменять и днём, она ведь работала в больнице, уезжала в девять утра и возвращалась к шести. И почему дети даже не попытались с ней поговорить? Всё-таки, сыну она ничего плохого не сделала. Одиннадцать лет она удерживала его отца на этом свете. Помогала ему сохранить человеческий облик, облегчала страдания. А страдания были нешуточные – кому, как не ей знать об этом. Сын и не подозревает о том, что пришлось вынести его отцу. Если бы он знал, то наверное простил бы отца за его равнодушие, за жестокосердие. Но сын не знал этого, не захотел узнать. Он был весь в отца – этот равнодушный жестокосердый эгоистичный сын.
Вдова не претендовала на многое. Ей не нужна эта квартира, она вовсе о ней не думала, когда познакомилась с писателем! Конечно, жаль было уезжать – одиннадцать прожитых лет – не шутка. Но если бы её попросили по-человечески, если бы объяснили толком, что так мол и так, уступи жилплощадь — как память об отце, мы тут с сестрёнкой выросли и всё такое… Она не стала бы упираться. Собрала бы пожитки и переехала к сыну. Объяснила бы ситуацию. Пережила бы. А так – она оскорбилась. До глубины души. Заполночь уже, синяя от холода, с трясущимися губами приехала на другой конец города, постучала в знакомую дверь. На пороге её встретил сын. Он сначала отказывался верить услышанному. Но вид матери говорил сам за себя. Как тут не поверишь?
Не сразу поверили знакомые и коллеги по работе. А уж когда писатели узнали о таком безобразии, возмущению не было предела. Писатели, как им и пристало, написали в газету коллективное письмо. Письмо было написано хорошим слогом, в нём кипело благородное негодование и выражалась твёрдая надежда на то, что справедливость будет немедленно восстановлена. Стали доискиваться сына. Но тот не откликался на приглашения, не отвечал на телефонные звонки. И неизвестно, как на него подействовала статья. Пришлось вдове обращаться в суд. Затеялось длинное судопроизводство. Исковые требования, ходатайства, адвокаты. Свидетельские показания, даты судебных заседаний… Заседания переносились трижды – ответчик не являлся. Когда ответчик не явился в четвёртый раз, терпение у судьи лопнуло и она приняла решение заочно – в пользу истицы. Ей присудили ровно половину трёхкомнатной квартиры. Дочь вовсе лишили права на жилплощадь. Сыну отдали вторую половину – такой неожиданный вердикт. Все обрадовались – но преждевременно. Сын тут же подал апелляцию. Заочно принимать такое решение, по его мнению, было нельзя. Судья отменил собственное решение и назначил дату новых разбирательств.
С момента смерти писателя прошло к тому времени семь месяцев. Если бы он встал из гроба, если бы увидел, какому позору предано его имя, какое постыдное действо учинили его дети – плоть от плоти его – он бы, наверное, проклял своих детей. Впрочем, дети были прокляты гораздо раньше, ещё до своего рождения. Необязательно ведь для этого говорить какие-то слова. Всё дело в отношении. В поступках. В острой нелюбви. В глубочайшем равнодушии к близким и родным. А всё это имело место. Пока отец пил, пока разжигал внутри себя мысли о своей гениальности, пока искал в окружающих причины неудач, — дети росли сами по себе, и даже хуже, чем сами по себе. Они росли ненужными придатками при этом страшном человеке, которого все почему-то называли их отцом.
Природа мстит человеку за его недальновидность, за глупость, за безволие, за злобу, за эгоизм. Мстит даже после его смерти. И душа его долго ещё не может найти успокоения, всё мотается незримой тенью среди живых, не в силах ничего исправить. Душа-ведунья знает, что главное в этом мире – это не книги, не шумный успех и даже не деньги, которые сыплются на голову как после взрыва конфетти. Главное – это любовь, которую ты даришь людям. Сначала – близким, затем далёким, а уж потом всем остальным, в том числе ещё не родившимся поколениям, о которых так печётся всякий уважающий себя писатель. Душа-ведунья всё знает, но исправить что-либо ей уже не дано. Потому что все события и судьбы свершаются исключительно при жизни человека. А жизнь даётся человеку один только раз, и прожить её нужно так, чтобы тебя не проклинали собственные дети, а ты в это время не переворачивался в гробу, неистовствуя и воя, что так бездарно растратил свой талант, пропил всё, чем вознаградила тебя природа, что родил и воспитал детей такими, какие они есть – глубоко несчастными, озлобленными и неблагодарными людьми. Вот – твоя вечная память. Вот твой истинный некролог, который ты подготовил всей своей нелепой жизнью.
Я же на этом умолкаю. Больше мне об этом человеке нечего сказать.