Тянулись вереницы народа. Старушка, низенькая, сухонькая, как тощая куриная ножка, отчитывала молодого человека, грозила пальцем и особенно гневно смотрела на него, когда он осмеливался отвечать ей и тогда, что-то смекнув, она еще пуще принималась ругать его. Парень был одет в халат – сейчас такие уже не носят, а из кармана торчали – использованный платок и цепочка, видимо от часов. Егор, казалось, забыл про свой вид – ни разу он не расправил ни складочку на одежде, ни разу не поправил волосы – в общем, выражал собой все то, что называют неряшеством.
Мелькали лица – потные, вздутые, пористые; красивые, приглаженные и отутюженные каждодневным утренним макияжем. Старуха сменила злость на умиление и сделала вид, что ее больше не интересует ни Егор, ни люди и отошла за угол, к подругам – обсуждать последние сплетни и слухи.
Даже если ты одинок и ничего не можешь изменить, ты все же пытаешься привязаться к кому-нибудь или привязать к себе кого-нибудь; поэтому Егор был рад, что старуха почтила его вниманием – неважно каким, важно, что реальным. Ей не было все равно, в каком он виде разгуливает, она взывала к справедливости, морали (придуманной ей тут же, за углом), человеческому достоинству и многим другим высоким чувствам, которые люди придумали словно специально, для того, чтобы, такие как эта старуха люди, могли спорить и раздавать указания как жить.
Егору старуха говорила: «Как Вас звать? Егор? Хорошо. Что же Вы, какого лешего, расхаживаете по станции в таком виде?» - «Каком?» - «Таком». А потом долго и нудно объясняла, что порядочные люди не ходят в грязных как сапоги халатах и не плюют на тротуар, никогда не отрицают свою вину и не лгут. «Что мне по вашему сделать?» - спрашивал Егор, а старуха ухмылялась и не слушая его ответ продолжала: «А вот в наше время такого безобразия не было». «Очень хорошо. А что было?» - «Много чего было, сейчас такого уже не увидишь, такое только я, да Галя, наверное, может рассказать» - «А как вы думаете, когда наше поколение постареет – оно сможет так же сказать?» - спокойно отвечал Егор. «Нет, вы посмотрите на него…» - отвечала старуха и вся тряслась, толи от злости, толи от сильного ветра. Старуха посмотрела в глаза Егору и сникла, увидев в них тоже, что и в своих. Отрешенные, с блестящим прищуром глаза Егора произвели на нее такое же впечатление, что сметана на кота, и она многозначительно замолчала, но продолжила смотреть. Егор держал взгляд и думал о своем – пытался выразить взглядом все то, что нельзя выразить словами.
Наконец старуха смягчилась и даже попыталась улыбнуться – но вместо улыбки получился беззубый оскал, как в дешевых ужастиках, и напоследок она сказала: «И больше не ходите так. Нехорошо» - и ушла.
Егор постоял, подумал и тоже пошел. Последний день лета подходил к концу, и меланхолия предстоящей осени уже надвигалась на вокзал, сковывала Егора, и ему не хотелось никуда идти, но ноги, как ватные тащили его, и он не сопротивлялся. Любопытства прохожих Егор не замечал – а какое дело, что секунды на две-три он займет кого-то из бурлившей вокруг людской массы? Какое дело, что кто-то хихикнет некстати, прищелкнет языком – не доверяя, топнет тоненькой ножкой, а какой-нибудь русый мальчишка покажет пальцем? Никакого. Егор сел в грязно-зеленый поезд к окну. Согрелся - мурашки сошли и кожа разгладилась, Егор закинул ногу на ногу, скрестил руки и на прощанье придирчиво глянул на вокзал и попытался запомнить его, но люди суетились и он навсегда остался шумным в памяти Егора. Таким его не хотели видеть жители, но таким он был. Нос наполнился кровью и потяжелел от горечи и ностальгии. В Москве Егор провел все свое детство.
Поезд заскрипел и тронулся. Путь обратно был отрезан. Как картины из далекого прошлого поплыли знакомые переезды, загудела дорога, и Егор вспомнил, как еще лет десять назад считал, что это не поезд едет, а мир вокруг движется. Теперь то ясно, что это сказка. Но тогда – каких ухищрений стоило ему доказать маме очевидную истину для ребенка, но такую чужую для взрослого.
А на перроне так и осталась стоять немолодая уже женщина с охапкой цветов и надеждами. В последний раз искала глазами Егора – среди ненужных ей людей, среди лишних для нее лиц. Кто она – мы можем только догадываться.
А поезд катил, не обращая внимания на эту маленькую драму, одну из многих, тихую; до поры до времени незаметную, разыгравшуюся посреди дня, на глазах у тысяч, родившуюся в гаме и толкотне. А поезд катил и вскоре исчез точкой на горизонте, неясным воспоминанием расклеив прошлое и будущее.

***
За окном погасли огни. Окнами дом упирался в глухую желтую стену, и потому ничто не освещало его. С наступлением сумерек по стене напротив начинали причудливо бродить длинные тени – размахивали руками, переносили что-то, спорили, сидели или смотрели в окно; Егор наблюдал, как тень повторяет за ним все движения. Аня ушла в магазин, и Егор остался один. Хлопнула дверь, и внутри неприятно кольнуло – иногда Егору хотелось побыть одному и как всегда, словно специально, именно в этот момент его покой нарушался, и в одиночество Егора резво влетала румяная Аня с покупками или ее хмурый брат с поломанной игрушкой, которую даже назвать так было трудно – деревянный солдат из куска дерева, с приклеенными бумажными руками и ногами, со следами еще сохранившейся бардовой краски, времен постройки дома. «Помоги!» - крикнула Аня. Егор не ответил, но еще внимательнее глянул на тень – она ответила тем же. Из прихожей слышался какой-то шум и невнятное ворчание – так шумит водопад в горах – и порой Егору доставляло удовольствие слушать эти звуки. Всякий раз, когда кончались деньги, этот шум возникал снова и снова, усиливался до тех пор, пока не перерастал в напряжение, которое даже Егору трудно было выносить, и тогда он вставал и уходил до тех пор, пока снова не появятся деньги. Гулял по извилистым переулкам с гарью и помоями – вблизи помоек запах был такой стойкий, что Егор волей-неволей зажимал нос и быстро пробегал это место, а потом забредал куда-нибудь на открытое пространство и возвращался обратно, но уже другим путем. Больше всего он любил одиночество, и даже когда нужда сводила желудок, ноги подкашивались, и невыносимо тянуло выпить, Егор предпочитал ждать, пока деньги сами не залезут к нему в карман. И лишь когда острая боль в животе не прекращалась ни на секунду, он шел к соседям и занимал. Через пару минут он уже сидел где-нибудь в кабаке неподалеку (благо таких заведений в округе хватало с излишеством) и пил водку с недавними знакомыми – хитроватыми пьяницами с распухшим носом и мелкими кровяными крапинками на нем (будто там давили мух). Друзья, к слову, никогда не спрашивали его, откуда он; не интересовались, ничем, кроме каких-то мелких бытовых мелочей.
Частенько Егор, подвыпив, заливался и начинал рассказывать о своей жизни, настолько сгущая краски, что ему самому становилось, невыносимо жаль и себя и всех тех, кто слушал его. «И вот, значит, по вечерам у нас веселье – кушаем» - поговаривал Егор, пропуская стаканчик. «И что? Много кушаешь?»- тут же любопытствовали соседи. «Кому как – иному не хватит и желудок набить, иной и вовсе откажется есть. Мы обычно едим хлеб, когда денег побольше, и манку - когда совсем беднота припирает» - «А кем ты работаешь?» - «На побегушках подрабатываю – платят мало, работа изнуряет, оно и правильно, кто же побегает то, когда в желудке пусто? Иногда знаешь – разгружаю чего, но я бросил это – надоело каждый раз просыпаться в больнице и слушать историю о том, как я упал в обморок» - «От чего?» - «Это голодный обморок, такое часто бывает. А иногда и языком шевелить устанешь, да двинуться лень, вот как за день наработаешься» - «А на что сюда ходишь?» - тут обычно Егор замолкал, а потом со знанием дело предлагал пропустить еще по одной – последней, да и закончить на этом.
Дело заканчивалось редко раньше утра. Дома никого не было – Аня уходила на работу рано, еще засветло, можно сказать с петухами, так как каждое утро за окном кукарекал петух откуда-то с балкона, когда Егор приходил. Всякий раз, когда Аня приводила братика из детского сада, Егор беспокойно ходил по комнате, зачем-то протирал пыль на окне – да без толку, чистил тряпкой, на славу смоченной водой из под старого крана ботинки (зачем непонятно, так как от них все равно кроме разводов ничего не осталось) – короче, создавал видимость активной деятельности и все время мешался под ногами, когда Аня готовила кушать – между прочим, ели они исправно, пусть не густо, но и не пусто – хоть раз в день, Егор получал свою кружку с жиденьким бульоном и косточкой, да кусок хлеба. Аня молчала, Егор молчал, а братик носился по комнате и кричал что-то свое, рассказывал себе под нос какие-то истории на непереводимом языке – услышанные в детском садике, но когда его звали кушать – вихрем прибегал и все сметал, что ему давали. Добавки не требовал - привык, что сестра редко дает ему ее, и только иногда робко спрашивал: «А что будет завтра, что будем кушать?». Аня пожимала плечами, прекрасно понимая истинную причину этого вопроса и если было что, тихонечко подкладывала братику еще.
С Аней Егор не был в браке. Они жили вместе только потому, что Аня была бедна и ее брат не были против еще одного работника – по крайней мере, они так думали, когда Егор переезжал. Получилось наоборот – Егор стал лишним ртом, но сильно, надо отметить, никого не объедал, потому, что почти никогда не бывал дома, а гулял по улицам и там же жил. Причем раньше, уходя из дома на неделю, а то и на две, Егор закатывал Ане скандалы, обвинял ее в тугодумии, невнимательности, черствости, а потом догадался, что она уже поняла истинные причины его уходов, и перестал искать предлога. Егором двигали странные внутренние мотивы, на психологическом уровне: он не мог жить в одном месте больше трех-четырех дней, он хотел двигаться, причем постоянно. А когда сидел на одном месте – несказанно мучался, только если не выпивал. Больше всего Егора тяготила привязанность к определенным людям и событиям - каждый день своего «побега», Егор проводил по-разному, но пока были деньги, взятые из скромного совместного бюджета, он пил как нищий и гулял как бродяга, вот и все, чем он отличался от других людей. Нет, конечно, были и другие отличия – шрам на правой руке, рост выше среднего, мощное телосложение, но все это не могло его заставить бросить все, что он имел ради чего-то неопределенного, неясного ни самому Егору, ни остальным. Спроси его, почему он всегда где-то бродит, и он ничего не ответит, а только с укором глянет, жалобно так, да и поневоле пожалеешь его и решишь, что, наверное, ему плохо…
Выражалась эта потребность в движении особенно остро осенью, и тогда Егор мог не возвращаться домой по нескольку месяцев, а возвратившись, почти сразу уйти – взяв деньги и немного провизии. Приходил Егор побитый, грязный, с отросшей бородой, а уходил чистеньким, постриженным. Дни Егор проводил так, как ему захочется. Мог доехать до конечной станции метро и, выйдя на улицу, там же и остановиться – напиться у винных ларьков, а потом дня два- три, нигде не ночуя, идти целыми днями на север, а, дойдя до какого-нибудь крупного села, заночевать там и резко сменить направление, к примеру, на восток. Около какого-нибудь вокзала остановиться, перекусить и проехаться зайцем на электричке до последней станции – неважно куда. Когда деньги заканчивались, одежда окончательно теряла приличный вид, Егор возвращался домой. Он знал, что ему не надо возвращаться, но возвращался – а иначе где найти денег? Егор не хотел ни воровать, ни попрошайничать, а ведь другого выхода не было – путь у всех бродяг один, из простого романтика в вора и грабителя – работать не хочется, а больше способов добыть деньги Егор не знал.
Дома у Ани ничего не менялось, она не искала его, и Егор перестал считать свои «побеги» чем-то противоестественным. Обычная любовь к дороге – еще в детстве он обожал стук колес, укачивание и гуд поездов, ветер дороги, и неясность конечного пункта - со временем переросла в манию, став единственной потребностью Егора. Родных он давно забыл – видел в последний раз мать лет пять назад, когда оканчивал школу – с тех пор не вспоминал. Сначала Егор чувствовал себя беглецом, считал свой поступок (уход из дому без объяснения, просто в ночью собрал вещи и уехал) неправильным, нечестным. Первые дни на улице прошли в страстном желании вернуться домой, пару раз Егор проходил мимо родного дома, заглядывал в окна и недовольный уходил, все больше убеждаясь, что дома его ничего не ждет, кроме тишины и покоя – а этого меньше всего и хотелось ему.
«Мать по обычаю сегодня печет блины, - думал Егор, наблюдая за женской тенью у окна, - А отец на работе, вечером придет, смахнет пальто и бегом на кухню – есть эти масленые блины, глотать эти поджаренные корочки и нахваливать мать. Сядут за стол все вместе, но чего-то не хватает. Мать посмотрит в глаза мужу, и опустит их, понимая, что и он думает о том же. Откроет рот по-привычке, что-то сказать мне, а потом спохватится – некому говорить и сделает вид, что жует блин, а самой плакать охота. А иногда выйдет из ванной – распаренная, с запахом теплой свежести, а губы чуть подергиваются, и глаза мокрые такие, как у собаки – выпрашивающей кусок у хозяина. Но все равно нечего мне там делать, скучно. Однообразно – другое дело улица, тут что хочешь и всего много, надо только правильно посмотреть».
Прошло два месяца с ухода из дома (в это время Егор ночевал у друзей), и он познакомился с необычной девушкой - Аней и ее братиком. Егор даже не спрашивал, любит она кого, а последил за ней – узнал, как живет, оказалось в нужде, одна воспитывая маленького брата – и в особенно холодный зимний вечер, проводил ее до дома. Она, не сопротивляясь, впустила его в квартиру, не обращая внимания на его вид, а наутро Егор никуда не ушел и остался там же. Был какой-то период, когда Егор пытался работать, но он быстро закончился, и вскоре Аня стала кормить еще и Егора. Она не сопротивлялась Егору, не ставила ему условий – она понимала, что ему нужно место, где можно переночевать и с удовольствием давала ему его, хорошо, что родителей у нее не было. Аня быстро поняла, кто такой Егор, поняла, почему уходит – он ей рассказывал, какие чувства испытывает, видя поезд, что хочется прыгать от радости и бежать куда-то далеко, на край света, а потом снова и так пока не смерть не настигнет в какой-нибудь очередной ночлежке. Аня не понимала его, так как никогда не испытывала подобных переживаний, но допускала что Егор действительно не может жить долго в одном месте. Ни пьянство, ни загулы Егора ее не пугали – он жил своей жизнью, она своей и все были довольны.

***
Как-то раз Егор, идя по набережной Москвы-реки, приметил странную пару и про себя отметил, что девушка идет неправдоподобно, будто насильно ее тащит за руку на растерзание мужчина с сигаретой в зубах и чудной улыбкой. «Куда он ее ведет - мелькнула мысль у Егора – Что ему нужно от нее?»
Егор не стал сразу подходить к парочке и выяснять, кто они такие и куда идут, хотя именно так и хотелось ему больше всего сейчас сделать – взглянуть в глаза, гордо отбить девушку.… А сам стал, как бы невзначай, поглядывать в их сторону. Надо отметить, что мужчина с сигаретой тоже оглядывался, но не боязливо, а с фанатизмом, а девушка озиралась испуганно, как затравленный зверь, загнанный в угол, но не готовый бороться, а сломленный. Егор все больше убеждался, что господин с сигаретой насильно ведет девушку, что той, может быть, неприятно это и, возможно, противно. Однако все не решался подойти.
Косясь в сторону, Егор приблизился к мужчине с сигаретой на расстояние вытянутой руки и загородил дорогу; но мужчина оттолкнул Егора и прошел мимо, тогда Егор снова встал на пути у них и на этот раз проговорил, как мог властно: «Стойте!». Парочка остановилась.
- Простите, а Вы кто? – с сомнением и раздражением спросил незнакомец.
- А я тот, кто спасет девушку.
Мужчина пожал плечами, девушка едва заметно кивнула головой Егору – так кивают дети, пытающиеся скрыть правду от одного из родителей - и мужчина повел ее дальше. Миленькая девушка, по виду напоминающая персик – округлыми чертами лица, сделала еще один знак Егору. Он мотнул головой и с решимостью снова встал на дороге у мужчины.
- Опять Вы? – жиденько улыбаясь, проворчал незнакомец – Убирайтесь прочь и не мешайте.
- Отдайте девушку. Вы… - Егор подбирал слово, - Вы… крепостник!
- Простите что?
- Что? Крепостник. – Егор вынул руки из карманов и замахнулся, но господин опередил его и ударил первым, а затем пошел дальше, волоча за собой девушку.
Егор потер ушибленное место. Одновременно в мыслях боролись два противоречивых чувства – долга и собственного благополучия. Ему не хотелось ни получить еще раз по лицу, ни отпустить девушку с господином. Из раздумья его вывел твердый, но не жесткий, громкий, но не оглушительный и не визгливый, а спокойный и уверенный, голос.
- Лейтенант Шагоми, что с Вами случилось?
- Со мной ничего – быстро отвечал Егор, - видите вон там пару?
- Да.
- Так вот – этот мужчина куда-то насильно тащит девушку.
- А Вы ничего не путаете?
Егор на секунду задумался.
- Нет, ничего. Пожалуйста, задержите его. Он негодяй – нельзя лишать людей свободы! Нельзя останавливать их порывы! И никогда тот, кто остановит их, не сможет простить себе этого – это рабство, не иначе, крепостничество!
- Простите, что? – растянулся в довольной улыбке милиционер, что-то вытирая ногой.
- А вот что, – сунул последнюю сотку милиционеру Егор, - Проверьте мужчину, я прошу Вас.
- Хорошо, было приятно познакомиться. Удачи!

Скоро милиционер догнал парочку и Егор из-за угла наблюдал, как незнакомца забирает милиционер, а девушка остается испуганная одна. И только ее отпускают, как она сразу бежит подальше от этого места, все еще не веря в чудесное избавление.

***
С тех пор прошло полгода и за это время ничего не изменилось в отношениях Ани и Егора – Аня по-прежнему получала за работу копейки, устроиться на более оплачиваемую должность не хватало образования, Егор копил деньги и честно бродяжничал все это время и общались они как и прежде, как два попутчика.
Егор осунулся, кожа за лето загорела, глаза постарели и стали похожи на предгрозовое небо, такие же напряженные и яркие. Все это время Егор наполнялся решительностью – и вскоре одна мысль не переставая крутилась: «Уйти. Скопить деньги и навсегда уехать». Решимости хватало – Егор очень хорошо представлял, как берет пять тысяч рублей (столько по его подсчетам ему должно хватить на четыре месяца, а дальше он найдет еще денег), собирает все самое необходимое – складной нож, провизию на несколько дней, блок сигарет, два литра водки для налаживания отношений, одежду – универсальную толстовку и на лето и на зиму, рубашку, документы – кивает Ане, пожимает ладошку ее братику; час-два добирается до вокзала, оттуда едет на восток, в Сибирь. Ночует в вагоне, до пересадок добирается пешком. Если денег не хватает, Егор разгружает поезда, помогает день-два, а дальше снова в путь.
И так до тех пор, пока не добредет тайги, девственных и безлюдных лесов. Там он и поселится в хижине. Зароется в быт как страус в землю, окунется с головой в природу. Надоест – поднимется и уйдет на новое место, перегоняя запасы еды и воды, там не понравится – заново сменит хижину, без сожаления и тоски. Не будет привычек, ведь каждый день преподносит сюрпризы и как тут обрасти скарбом, мелочами, если даже не знаешь, добудешь ли завтра пропитание и проснешься ночью – вдруг загрызут волки? Такую кочевую жизнь и хотел Егор. Его не пугало то, сколько предстоит пережить, прежде чем он достигнет этого состояния покоя, к которому он стремится. «А не получится, что тогда? - спрашивал себя Егор и тут же отвечал, - Тогда не судьба. Все равно лучше, чем то как я живу сейчас». Уверенность росла с каждым днем, как и сумма, что он копил.
Наконец-то нужные деньги были собраны, и Егор беспокойно ждал момента, когда будет чуточку теплее, чем обычно и когда не будет лить пеленой дождь. Тогда он и уедет. Навсегда. Порвет нить, сожжет мосты. Как перелетная птица улетит, только не вернется. Шагнет в пропасть и не зацепится…
Так и случилось бы – без сожаления, с одному Егору ведомой радостью, он исчез бы тихо и незаметно. Но как назло, его ждало совсем другое.

Егор тихонечко прошмыгнул на кухню к Ане и по ее взгляду понял, что у нее есть важное дело к нему, а по тому, с какой осторожностью она подбирала слова, он понял, что от этого зависит очень многое, если не все.
- Я знаю, что у тебя отложены деньги, - произнесла она с надрывом, будто вот-вот хлынут слезы.
- Да.
- Я знаю, что ты уедешь.
-Да.
- И я знаю, что если ты сейчас уедешь, то Миша умрет.
«Что? – переспросил себя Егор и в висках застучали маленькие наковальни, - как понимать ее? что значит, умрет, почему, с чего?»
- Я не могу тебя принудить, ты свободный человек.
Егор кивнул.
- Я понимаю, что у тебя есть право выбора. Я прошу лишь об одном. Отложи уход. Не уходи. Нет, не подумай, что я тебя держу, ни в коем случае, ты свободен. Миша болен. Очень болен. Ему нужны лекарства. Они стоят денег.
- Ты хочешь сказать, что… - побледнел Егор, но Аня его перебила:
- Да, мне нужны эти деньги.
Это как все обрезало в Егоре. «Я никогда не буду, счастлив, если не уеду – думал он, - завтра поезд, все продумано, все решено и взвешено уже в сотый раз, сколько раз я проделывал этот путь до Сибири у себя в мыслях. Если я сейчас отдам деньги, то все придется отложить, до следующего года.… Выдержу ли я?
Хватит ли мне сил не пасть духом за это время и не спиться, и, не дай Бог, не наложить на себя руки?» - это мигом пронеслось и отозвалось ударами и тоской в Егоре. Он понимал, что предстоит выбрать. Но что – еще не знал.
- Ты подумай пока, - сказала Аня и ушла, оставив Егора в одиночестве. Ему захотелось бежать куда-то, спрятаться, исчезнуть, как облакам на сильном ветре – секунду назад были, а вот уже растворились. «Миша мне конечно не чужой… Завтра уходит последний поезд. Ждать еще целый год. Целый год» - говорил себе Егор. Внутренняя борьба длилась недолго. Его позицию можно было назвать бессмысленной – любой ход ухудшал ситуацию, и Егор решал, что же ему больше подходит, что проще.
Приняв решение, Егор взял деньги, обменявшись с Аней такими же взглядами, какими обмениваются два больных на приеме к одному врачу и, не переодевшись, в чем был, в уже небезызвестном старом халате и вышел на улицу. Слез не было, не было тоски. Егор стиснул зубы и шел к метро. Стиснул не потому, что о чем-то жалел, а потому что мурашки покрыли все тело, и родинка на затылке замерзла. «Все, – сказал Егор, - Больше нет ни Ани, ни Миши, ни мамы, ни отца. Они остались там, - махнул он рукой, - в неблагополучном, удушающем мире. А там, куда я еду – нет оков. И свободно там как птице в небе, как моряку на море, как пьянице в кабаке, как мне…как…»
Путь до вокзала он проделал быстро и четко. Солнце было в самом зените, когда он ступил на камни вокзальной дороги. Павелецкая открыла ему все пути. Любой поезд – Егор выбрал самый дальний - и он свободен. Сел и по всем членам растеклось довольство, как после плотного обеда, а мысли куда-то пропали, уступая место свободе.

Мать Егора сразу взяла трубку – уже с утра ей что-то мерещилось. Звонила Аня. Говорила, что Егор собрался и уехал. Предлагала попрощаться с ним, потому что он теперь навсегда покинет Москву и больше не вернется. «И вы его не отыщете» - говорила Аня. «Где он садится?» - «Вероятно на Павелецком, поторопитесь, а то не успеете». Все, и ни слова о Мише, о деньгах. Книжка с номером мамы Егора в мусорную корзину – сразу, без размышлений. «Резать, так до конца» - подумала Аня и выбросила мешок с мусором.

Миша второй день бился в горячке. Аня трогала лоб, сидела с ним, рассказывала сказки, а Миша все гас и гас, как догорает свеча. Все обдумала Аня и чтобы добыть денег Мише на лечение, занялась известным делом, у тех самых вокзалов, которые так любил Егор. И, надо сказать, денег она нашла. Но каким путем, через какие унижения! Миша потихоньку оправился, вернулся задорный нрав, налились кровью щеки, покраснели, зарумянились, парень окреп и скоро бегал по с детворой, пока мама отрабатывала деньги, отмывала телом то, что спасало и кормило ее и сына. Это была цена за спасение. История падения женщины, заботы и примерной живучести. Что скажет Миша, когда вырастет и узнает, как зарабатывала деньги его мать. Вправе ли будет он винить ее в тяжелом детстве?
С уходом Егора появились деньги – но зато осталось какое-то необычное чувство покинутости. «Если даже он ушел от меня, то уж другие…» - думала Аня. Хотя ее работа и предполагала постоянное общение с мужчинами, но Аня по-прежнему мечтала о чистой и большой любви – таким она видела свое будущее. Но шли года, а принц так и не появился, вместо него пришло необъятное существо, которое лишало молодости, здоровья и заставляло выпадать зубы и морщиниться кожу. Аня постарела, подурнела, растеряла остатки привлекательности. Больше никто, кроме ее клиентов не отваживался улыбнуться ей. Зачем? Если вокруг полно крепких, симпатичных девушек.
Как-то раз Аня рассказала вокзальной подруге про Егора (та раньше училась на медицинском) и развела руками, мол, он больной человек, есть такая болезнь. «Диковинно - отвечала Аня, - а так и не скажешь. Получается, он не виноват?» - «Если он больной, это еще не значит, что он не виноват. Моральные правила в любом человеке сильнее болезни» - «Разве?» - «До определенной степени». Договорить так и не удалось. Аню заказал очередной клиент.
Потом она вспоминала Егора и пыталась понять, что им двигало – болезнь? мания? давно ли это проявилось? что стало причиной этому? – но так ни к чему и не пришла и постаралась забыть это как наваждение.
Миша вырос – вытянулся, поумнел. Для Ани он как сын. А своих как не было, так и не будет. Может спустя еще десять найдется какой-нибудь престарелый ловелас, который сможет полюбить Аню, но сейчас она уже никого не интересует.

***
В раздольном небе плывут облака, река течет быстро, через камни, пороги, время идет упоительно медленно, воздух свеж и чист, как в горах; чуть поодаль от реки колония, выцветшие корпуса, изнуренные лица, беспомощные попытки убить время. Кто-то здесь наслаждается – есть люди, которым в заключении лучше, чем на воле, кто-то спокойно отбывает годы наказания, без мучительных сомнений, без жалости, без ностальгии. Есть здесь заключенный Егор, он каждый вечер смотрит на небо и плачет. Нет, его не мучают паразиты, ему хватает жиденькой похлебки с пылью, он доволен каждодневным трудом, но его тяготит прошлое и заточение. Он вспоминает поезд, дорогу, поля… Он вспоминает Аню, Мишу, беснуется оттого, что не может повернуть все назад, изменить прошлое. Едва каждодневная рутина прекращается, едва в бараке наступает тяжелое молчание, как он тихо, чтобы никого не потревожить встает и смотрит. «Вот она жизнь, рукой подать» - думает он и молча прохаживается из угла в угол, пытаясь восполнить потребность в движении. Стены молчаливо соглашаются, но не отступают охранники, не рушатся решетки, не падают оковы, не вырастают цветы. Он ни с кем не разговаривает, весь в себе. И единственное что его волнует, это движение. Так чувствует себя певец, лишенный голоса, пианист, лишенный рук, художник, лишенный глаз, птица с переломанным крылом. Потребность в движении подавляется, и в голову лезут мысли одна страшней другой. Но недаром говорят – время лечит, всякая потребность забывается и, наверное, скоро Егор перестанет плакать вечерами и мечтать о свободе. Привычка займет место движения в сердце. Смягчится нрав, растает лед, и зарастет рана в душе. А пока Егор все так же смотрит на звездное небо. Лиши его этого и что останется? Жизнь его окончательно потеряет смысл. Мелкая кража – и что - ветер пойман и заточен.
Тут уже начинается история постепенного изменения человека, его преображения, обновления. Но это совсем другая история…