1.
Когда мне было двенадцать, я написал длинное письмо, запечатал его в бутылку из-под азербайджанского портвейна и бросил в реку. Завершалась весна, и по Улуг-Хему плыли ослепительно белые осколки льда. Зеленая бутылка сразу затерялась среди них, и я пошел домой, представляя, как мое послание преодолевает тысячи километров – от Центра Азии до самого Таймыра. И там, на Таймыре, попадает в сети к какому-нибудь нганасанскому рыбаку. А потом дети нганасанского рыбака читают мое письмо, и пишут ответ по указанному мной адресу, и постепенно между нами возникает дружба. Мы ездим в гости друг к другу, обмениваемся открытками на Новый год и Первое мая…
Так и сейчас – пишу это письмо и отправляю куда-то… Мне уже тридцать, и я иногда ощущаю, как тает моя жизнь. Тает, подобно куску рафинада в горячем чае. Сахар растаял, чай выпит, пластиковый стаканчик летит в корзинку.
2.
Обелиск Центра Азии похож на фаллический символ. Постамент, на нем глобус, из него вверх устремляется толстый серый шпиль. Несколько лет назад глобус перекрасили в другой цвет и, почему-то, убрали с него Новую Зеландию. Впрочем, обойдемся и без нее. Нам она не нужна. Обелиск стоит на набережной, слева от него – юрты шаманского общества, культовые сооружения, каменный орел, выкрашенный коричневой краской. В небольшом скверике молодежь пьет пиво, деклассированные старики – технический спирт. В дневное время здесь почти всегда можно застать иностранцев, вооруженных глупыми фальшивыми улыбками и миниатюрными видеокамерами, но к вечеру они скрываются в гостиницах, запуганные рассказами о местной преступности.
Я стою, облокотившись на парапет набережной, смотрю на стремительные воды реки, на повисших высоко в небе коршунов, на покрытые осенним золотом деревья. Вдали синеет горный хребет с блестящими снежными шапками. Ничего лишнего в этом пейзаже нет. Ничего… Перед глазами еще мелькают стопки бумаг, мерцающие экраны мониторов, лица посетителей и подчиненных, и я стараюсь вытеснить их с помощью созерцания природы.
Состояние у меня какое-то странное. Я ощущаю только текущий момент – ни прошлого, ни будущего – ничего этого словно бы не существует. Только туман клубится в голове, и вглядываться в этот туман совсем не хочется…
Опускаю руку в карман, трогаю кусочек гашиша. Его подарил мне министр экономического развития. Это не какой-нибудь коммерческий продукт на основе ацетонового экстракта. Настоящий чангыстерекский гашиш, посланный министру друзьями из родной деревни.
К парапету подходит девушка-азиатка, искоса поглядывает на меня. В руке у нее – пакет, из пакета торчит рулон плотной белой бумаги. Девушка молчит несколько минут, а потом тихо и нерешительно обращается ко мне:
- А вы сейчас не торопитесь?
По-русски она говорит с сильным акцентом. Я провожу рукой по облезлой краске парапета, отрицательно качаю головой. В этот момент меня пронзает странное ощущение: все это уже было… Словно пленку отмотали назад и пустили по новой. Я часто таким образом смотрю фильмы: поставлю перед сном, а через пять минут отключаюсь. Утром пускаю фильм с того места, на котором уснул, но не успеваю посмотреть – или опять усну, или на работу ухожу. И потом снова смотрю его с того же эпизода, на котором вырубился прошлой ночью.
- Хотите, я нарисую ваш портрет?
Мне становится интересно. В нашем городе нет уличных художников, и никто еще не обращался ко мне с такой просьбой.
- А это долго? – спрашиваю я и думаю: ну вот, может хоть что-нибудь интересное сегодня произойдет.
- Ну… минут двадцать, наверное.
- Ну что ж, давай. А где будем…?
- Может, в парк пойдем?
Еще не поздно, думаю я, там сейчас не так уж и опасно. Мы не спеша идем ко входу в парк, по пути я покупаю большую бутылку крепкого пива: мне хочется пообщаться, а без алкоголя я этого делать так и не научился.
Наш парк носит имя Гастелло. Советский летчик-камикадзе, направивший свой горящий самолет на колонну с немецкой техникой. Поступок героический, но выбор его имени в качестве названия для места увеселений меня всегда удивлял.
Парк давно уже одичал. Семнадцать лет назад перестала работать последняя карусель, скульптуры советского времени облезли и растрескались, изображаемые ими персонажи приобрели анонимность. Особенно странно они стали смотреться на фоне появившихся повсеместно бетонных изображений мифологических существ и стилизованных животных – верблюдов, яков, диких козлов…
- Ты знаешь, кто это? – спросил я девушку, указывая на грустного серебристого человека с обвисшими усами, в старомодном костюме-тройке.
Она удивленно покачала головой.
- Это Горький. Был такой писатель, - говорю я, закуриваю сигарету, вглядываюсь в грустные глаза писателя.
Девушка немного нахмурилась, на ее маленьком плоском носике появились поперечные морщинки.
- А что он написал?
- Да так, ничего особенного.
Раньше здесь же неподалеку стоял еще и небольшой гипсовый Ленин. Но в середине девяностых его кому-то продали.
- А это кто? – спрашивает она, видимо для поддержания разговора.
Солдат с отбитой левой рукой. Из бетонной культи торчит ржавая арматура, серебристая краска на щеках облезла и потемнела. Мне вспомнилось, что щетина продолжает расти даже у мертвого человека…
- Александр Матросов. Герой войны.
Тоже камикадзе, кстати. Закрыл грудью амбразуру немецкого дзота. А теперь вот стоит в парке без руки – никому не нужное божество ушедшей эпохи. Бедный, что он делает здесь, в Центре Азии?
Мы сели на какой-то веранде; она начала рисовать, а я пил свое пиво.
- Как тебя зовут? – спросил я.
- Айыра.
Она улыбнулась и поправила волосы рукой.
- Как-как?
- А-йы-ра! Это монгольское имя. Меня папа так назвал.
Я тоже представился, причем девушка спросила у меня и фамилию, и я несколько раз повторял ее по слогам, пока она не разобрала непривычные для нее сочетания звуков.
- Айыра, будешь пиво?
- Не знаю… - нерешительно сказала Айыра. – Я быстро пьянею, плохо рисовать буду.
- Да ничего страшного. Немножко можно.
Она отхлебнула из бутылки, подавилась липкой пеной, закашлялась.
- Айыра, как это тебе в голову пришло рисовать портреты людей на улице?
- Мне деньги нужны на кисточки и краски. Я в училище искусств учусь. Ну вот, решила попробовать.
- Сколько тебе лет?
- Девятнадцать.
- А какие тебе художники нравятся?
- Разные нравятся. Но вообще-то, я художников почти не знаю. Нам про них не рассказывают. Учитель говорит: я вас просто учу рисовать. А если вы хотите что-то еще узнать – езжайте учиться за Саяны.
Саяны – это горы, которые отделяют нашу республику от остального мира. Остальной мир так и называется: «за Саянами».
- А ты была за Саянами?
Она отрицательно качает головой.
- На следующий год хочу съездить. Родственники иногда ездят, вещи покупают, меня обещали тоже взять. А ты был где-нибудь?
- Был.
Я чувствую, что уже опьянел. Мне уже не хочется больше пива, хочется коньяка или водки. Я смотрю на мобильник – прошло двадцать минут.
- Долго еще? – спрашиваю я, отбрасываю пустую бутылку в угол нагретой солнцем веранды.
- Не знаю…
Она показывает мне портрет. Я не нахожу особого сходства, но одобрительно киваю.
- Давай куда-нибудь сходим, - предлагаю я.
- Куда? – спрашивает она, и в ее голосе я слышу наивную радость.
- Ну… Куда хочешь. Можно пообедать где-нибудь, где тебе нравится.
- А я еще ни разу нигде не была.
- Совсем нигде?
- Совсем. Я в городе только два года живу, и никто меня еще никуда не приглашал.
А сама не ходила – хочу спросить я, но не спрашиваю, потому что тут же понимаю: для нее, видимо, обед в ресторане – слишком дорогое удовольствие.
Мы выходим из парка, проходим сквозь арку «Санта-Барбары» (так называют у нас старую четырехэтажку неподалеку от автовокзала). Ловим такси, втискиваемся на заднее сиденье. Незаконченный рисунок она засовывает в свой маленький рюкзачок. Я кладу руку на ее колено, и она улыбается. На полу валяются клочки бараньей шерсти и две обертки от презервативов.
3.
- Нам бы что-нибудь национальное, - говорю я официантке, с удивлением поглядывающей на нашу мезальянсную пару.
Официантка глупо улыбается и говорит, что ничего национального нет.
Айыра не знает, что заказать, потому что для нее все эти названия ничего не говорят, кроме названий вроде «котлета» или «жареное мясо». Я пытаюсь ей объяснить, потом мы пытаемся заказать что-то, но выясняется, что этого нет. Делаем еще одну безуспешную попытку, а потом сдаемся: принесите то, что есть.
Пьем водку, и Айыра очень быстро пьянеет. Она много смеется, что-то рассказывает:
- У меня замечательная семья. Мы живем возле Болота. Нас пять сестер и братьев. Но старшая сестра с нами сейчас не живет. А брат у меня очень умный. У него есть мобильный телефон. Он себе скоро купит новый, а мне отдаст свой. У меня тоже будет мобильный телефон. А когда я закончу училище, я буду работать в школе, поеду в свою деревню. Там хорошо, очень много друзей. Тебе надо познакомится с моими родителями и братьями и сестрами. Завтра я тебя познакомлю.
Она говорит, говорит, я киваю, щурюсь от проникающего сквозь пыльные стекла солнечного света. Звонит мобильный, я выхожу на улицу, чтоб не мешала музыка.
- Ты зачем подписал разрешение на размещение? – спрашивает недовольный голос.
- Какое разрешение?
- Такое, посмотри, на кольце их конструкции уже размещены. И как к телецентру ехать – тоже висят, и на Башне.
- Ничего я не подписывал…
- Они говорят, что подписал.
- Не может быть. Попросите у них копии. Я им разрешение подписал только на первой странице, соответственно - на одну конструкцию, а остальные заявки я даже не оформлял как входящие, а они на это внимание не обратили.
Я кладу трубку. Через пять минут – снова звонок.
- Оказывается, мэр им лично подписал.
- Вот урод... Он что, совсем охренел?
Я изображаю возмущение, но на самом деле мне все равно. Возвращаюсь в ресторан. Айыра вяло ковыряет вилкой мясо по-французки.
- По работе звонили, - поясняю я.
- А где ты работаешь?
- В мэрии.
- О-о! Ты такой молодой, и уже дарга?
- Ну, не такой уж я и молодой… да и дарга я о-очень маленький.
- А чем ты там занимаешься?
- Так же как и все – перекладываю туда-сюда бумажки, общаюсь с людьми, пишу отчеты. Сейчас вот выборы, приходится еще и этим заниматься.
- А кого выбирают? Президента?
- Нет, депутатов.
- А президента выбирают?
- Нет, не выбирают.
- А ты тоже будешь депутатом?
- Нет, не буду. Слушай, поехали на тот берег?
Я расплачиваюсь за дорогой и чудовищно невкусный обед, мы берем такси и едем к реке. Спускаемся под горку, проезжаем мост, сворачиваем направо и едем ухабистым проселком. Последние сто метров машина вязнет в песке, и мы отпускаем водителя, идем дальше пешком. На ногах у Айыры – массивные белые кроссовки.
4.
Солнце уже клонится к горизонту, зубцы гор становятся темно-сиреневыми, на том берегу яркие блики играют на пирамидальном куполе Мавзолея. Над деревьями возвышается белый кубик театра с псевдокитайской псевдокрышей. Гашиш в сочетании с водкой делают мое бытие иллюзорным, я чувствую себя персонажем кинофильма. Айыра спрашивает пьяным голосом, едва выговаривая слова:
- А тебе подошла бы такая любовница, как я?
- Очень подошла бы, - говорю я.
Смотрю на воду, и ощущаю, как мое Я отделяется понемногу от меня, осыпается, уносится водой, растворяется в ней. Мне холодно, и я передвигаюсь поближе к костру.
- Поехали на дискотеку, - говорит Айыра, но я отказываюсь. Мне совсем не хочется ни на какую дискотеку. Мне хочется домой, хочется спать. Я не знаю, о чем мне говорить с этой пьяной девушкой, не знаю, зачем я сюда приехал. Я не знаю даже толком, кто же я сам. Тело совершает некие движения, мозг производит некие мысли, все вместе это похоже просто на большую куклу. Впрочем, совсем даже не большую. Просто ничтожная пылинка в бескрайнем Космосе. Кристаллик сахара, почти моментально растворяющийся в горячем времени. Айыра отходит на несколько метров в сторону, стягивает джинсы, мочится. Потом подходит к костру, садится на мою куртку, утыкается головой в колени. Она совершенно пьяная, мне кажется, что ей уже плохо. Впрочем, я почти не обращаю на нее внимания, просто сижу и думаю о всякой ерунде.
Кем был, например, мой прапрадедушка? Где он жил? Я совершенно ничего о нем не знаю. А прапрадедушка Айыры? Тоже, наверное, никому уже неизвестно. Можно только предположить с определенной уверенностью, что внешние условия жизни у наших прапрадедушек были довольно разными. Мой жил где-нибудь на Волге, сеял хлеб, на Рождество весело напивался, по воскресеньям ходил в церковь и слушал там малопонятные слова. А может, и не ходил он в церковь. Может, бунтовал и поджигал помещичьи усадьбы… А прапрадедушка Айыры жил в юрте. А может и в чуме, это если он бедняком был. Пас баранов, яков или оленей, охотился. Или сидел в буддистском монастыре, звенел в колокольчик, распевал сутры.
5.
Наверное, я плохой чиновник. Сегодня опять проспал работу. Будильник – мощное доисторическое чудовище – не смог разбудить меня, и когда я продрал глаза, зеленые стрелки показывали двадцать минут первого. Рядом лежала какая-то девушка, через некоторое время я вспомнил, что познакомился с ней вчера на набережной. Как же ее зовут? Айрана? Арина? Азиана? Нет, не то… Я включил музыку, что-то старое вроде Jesus And Mary Chain, сварил себе кофе, выпил полкружки и залез в горячую ванну. Когда я вышел, девушки уже не было. Как тихо и незаметно она собралась и ушла! Проверил деньги, мобильник – все на месте. На кухонном столе лежал распечатанный конверт с небрежно написанным адресом. Повертев конверт в руках, я достал из него свернутый в четыре раза лист А4. Текст был отпечатан на компьютере:
«Уважаемая Айыра!
Я понимаю, что мое письмо вызовет у тебя большое удивление и, скорее всего, недоверие. Но – попрошу внимательно отнестись к тому, что я тебе сейчас скажу.
Для начала приведу несколько фактов: тебе сейчас нужны деньги для покупки красок и кисточки. Ты еще ни разу не была в ресторане. У тебя пять братьев и сестер, а в городе ты живешь всего два года. Видишь, кое-что о тебе я знаю.
Сегодня в 15-30 подойди к Центру Азии. У парапета увидишь парня, он будет стоять и смотреть на воду. Предложи нарисовать его портрет, и он даст тебе деньги на кисточки и краски. Не бойся его, ничего плохого тебе он не сделает».
Ни подписи, ни даты на листке не было. Я пожал плечами – бред какой-то! Наверное, шутка кого-то из наших общих знакомых… Хотя откуда у нас им быть… И откуда им знать, что я в 15-30 буду стоять у Центра Азии, глядя на воду?!
Я выпил еще кофе, сунул в карман кусочек гашиша, потом на такси доехал до указанного на конверте адреса и сбросил письмо в ржавый почтовый ящик. Глянул через забор: на обвисших веревках – сероватое постельное белье, рубашки, женские трусики, и, почему-то, пионерский галстук (откуда он взялся?! почти двадцать лет, как последний пионер исчез с лица земли!).
А потом я поехал к Центру Азии.
7.
Когда мне было двенадцать, я написал длинное письмо, запечатал его в бутылку из под азербайджанского портвейна и бросил в реку. Завершалась весна, и по Улуг-Хему плыли ослепительно белые осколки льда. Зеленая бутылка сразу затерялась среди них, и я пошел домой, представляя, как мое послание преодолевает тысячи километров – от Центра Азии до самого Таймыра. И там, на Таймыре, попадает в сети к какому-нибудь нганасанскому рыбаку. А потом дети нганасанского рыбака читают мое письмо, и пишут ответ по указанному мной адресу, и постепенно между нами возникает дружба. Мы ездим в гости друг к другу, обмениваемся открытками на Новый год и Первое мая…
Увы! Дружелюбные нганасаны так и не получили этого письма. Буквально на следующий день зеленая бутылка разбилась о прибрежные скалы, послание размокло и было съедено какой-то глупой рыбой. Впрочем, возможно рыбы не так уж глупы, как кажутся. Пусть они и не умеют говорить, зато им ведомы многие древние и поучительные истории, за каждую из которых чужеземцы охотно заплатили бы чистым, высокопробным золотом.