- А ты знаешь, какой сегодня день? Точнее, ночь?
Я не знаю. Мы не живем здесь, только снимаем две комнаты на один месяц, мы чужаки, глупые горожане. Мы не знаем ничего ни про землянику, ни про ландыши, ни про ледяной, стекающий к речке ключ. Я мотаю головой и молча смотрю на Маринку.
- Сегодня – ночь Ивана Купалы! – торжествующе провозглашает она. Ах, вот что!

Я до сих пор отлично помню то лето и ее, мою подружку. Рыжая, конопатая, как в песенке, со сладкими медовыми глазами, оперенными невозможно длинными и густыми черными ресницами. У меня, смуглянки и брюнетки, и то никогда не было таких ресниц!
- Не надо красить, а то будут выцветать, - поучала меня Маринка.
Нет, деревенской дикаркой она не была, но все-таки жизнь ее подчинялась немного другим, чем в городе, ритмам и законам. Может, поэтому я с такой охотой и доверчивостью во всем следовала ее выдумкам, то и дело влипая в глупейшие ситуации?
Вот и в тот раз Маринка заявила:
- В ночь Ивана Купалы надо гадать! Ты хочешь узнать, кто твой суженый?
Я хотела. Я вообще все хотела. Меня очаровывала эта хрупкая непоседливая девочка с руками и коленками цвета топленого молока.
- А ты умеешь гадать?
- Конечно! Чего там гадать, ерунда! Главное – где, - Маринка задумчиво морщила конопатый нос. – Гадать надо в бане.
Кто же пустит нас, девчонок, ночью в баню?
- Лучше – в заброшенной бане, - она погрозила кому-то указательным пальцем, прислушивалась. – Ага! У бабки Поли.
- Да ты что? – в ужасе переспросила я. _ Она же умерла!
- И прекрасно! Вот такая баня и нужна для настоящего гаданья. Пойдем туда вечером…
Легко сказать – пойдем. Даже днем развалюха помершей год-два тому назад бабки Поли пугала меня. Кособокий, вросший в землю домик стоял на отшибе деревни, в углу, образованном речкой и спускавшимся к ней глубоким оврагом. И сад, и огород давно были захвачены бесполезными зарослями, плодовые деревья и кустарники одичали. Но зато как прекрасны были береза с маленькой рябинкой, застывшие в крепком объятии перед навсегда запертой дверью. Окно домика выходило на речку, на пологий склон, поросший невысокой упругой травой вперемешку с кустиками земляники. Несколько раз, влекомая странным любопытством, я пыталась рассмотреть, что там, за пыльным стеклом окошка, но ничего не видела, кроме каких-то пожелтевших бумажек, возможно, фотографий на подоконнике, обшарпанного края деревянного стола… Баня же бабкина находилась еще ниже, почти в овраге, туда я вообще не ходила ни разу. Теперь мне предстояло провести там ночь, еще и за гаданьем. Под ложечкой противно засосало от страха.
Но деваться было некуда. Вечером мы с Маринкой молча двинули вдоль оврага в сторону избы покойницы.
Солнце почти село, оставив за собой красно-огненный след, постепенно блекнувший на фоне глубокого темно-синего космоса. Воздух, пронизанный иглами изысканных цветочных запахов, еще хранил нестойкое тепло июньского дня. Вокруг нас что-то шелестело, шептало, шуршало; со стороны деревни доносились смех, голоса, музыка и треск радиоприемников. Что-то резкое пронеслось над головами, пятно не крупнее птицы на фоне увядавшего алого неба. «Летучая мышь», - с ужасом подумала я.
Вблизи старая баня оказалась маленькой и низкой. От солнца на небе оставалась уже только светло-голубая кайма на самом краю горизонта, и как-то сразу потемнели и тропинка, и заросли оврага, и одинокое пустое окошко на ребристой бревенчатой стене. Не хотела я туда идти! Но Маринку было не остановить.
- Доставай фонарик, - прошептала она. – И не бойся, мы же на этом берегу.
- А что на том? – автоматически поинтересовалась я.
- Белая невеста, - охотно ответила Маринка. – Сейчас не видно вроде, а так встречается. Высокая, в два роста, вся в белом. Убежать невозможно от нее – ноги немеют, не двигаются. Надо через мост перебежать, тогда не догонит. На нашем берегу нет у нее силы.
- А что же она сделает, если догонит?
- Кровь выпьет, - Маринка равнодушно пожала плечами. – Ну, нашла? Включай.
Желтый круг маломощного фонарика выхватил сырую, неровную от старости доску двери, металлическую скобу-ручку. Странно - дверь была приоткрыта сантиметров на двадцать. Я похолодела, но подруга без размышлений толкнулась вперед. Дверь со скрипом подалась, и мы осторожно засунули носы внутрь.
Это был небольшой предбанник, казавшийся еще меньше из-за царившей в нем густой, тягучей темноты. Ни мой фонарик, ни тем более остатки света из крохотного оконца не могли нарушить ее вязкого илистого покоя. Пахло плесенью, сыростью, пылью.
- Там в углу была лавка и столик, - горячо зашептала Маринка, придя в себя через несколько секунд. – Свечки зажжем, и все отлично будет. Свети мне, и пошли столик искать.
Действительно, желтый луч выхватил кусок лавки, сваленный рядом с ней хлам. Маринка бодро шагнула вправо, и тотчас же раздался оглушительный грохот, - это она налетела то ли на шайку-корыто, то ли на ведро. В тот же миг рядом с нами, в баньке, в полуметре от меня, не больше, кто-то взвыл нечеловеческим, высоким и гортанным голосом!
- Ааааааааа! – заорали мы хором. Фонарик выкатился из моих онемевших рук, и в движущемся конусе блеклого света мелькнула, скользнула, пролетела рогатая тень с неестественно пушистым хвостом. – Аааааааа! – мы кубарем выкатились на улицу. – Черт, черт! – помчались, не разбирая дороги к деревне.
Домой я прибежала с бешено колотившимся сердцем. Сумку мы потеряли, - да и черт с ней!.. ой, так у него и потеряли. Свечи, спички, белое полотенце, блюдце, ломоть хлеба,… зеркало вот мамино жалко. Мама задумчиво пробовала свежее земляничное варенье.
- Ты откуда такая взлохмаченная? Сахара маловато, не скисло бы.
- Мы черта видели, - прошептала я. – Он живет в баньке у бабы Поли, у оврага.
- Нет, нормально сахара, просто он кубинский, не такой сладкий, - ответила маме хозяйка, Наталь-Петровна. – А зачем совалась в ту баньку, да еще ночью? Там кот живет бабы Поли покойной, я кормлю его иногда. Здоровый такой котяра, но не черт же. Уж я его к себе звала-звала – не идет, не хочет бабкино хозяйство бросать.
- А родственники у нее остались? – мама все так же задумчиво рассматривала варенье. – Не купить ли нам ее домик, а?
- Зачем тебе развалюха? – удивилась хозяйка. – Вот Петровна с рынка говорила, у них продают…

Так легко мы проходим мимо, не понимаем, отмахиваемся от того, что потом оказывается самым важным и незабываемым. И никогда уже не придется засыпать в покосившемся домике под вздохи и мысли давно умерших людей, париться в той самой баньке можжевеловым веничком, сидеть рядом на завалинке, гладя мурчащего у ног полукота-получерта и высматривать Белую невесту за рекой. За студеной рекой, которая убегает прочь… как река моей памяти.