Мой добрый приятель Петрович славен двумя особенностями: он умеет выпить и путешествовать во времени. Только жалуется, что ни разу не путешествовал на трезвую голову. И тут же замечает, что это вносит в странствия особую пикантность. Ну, а мы — его верные друзья и собутыльники — с удовольствием слушаем рассказы о временах былых и смотрим карточки, снятые Петровичем на старенький «Поляроид», чудесным образом оказывающийся рядом с хозяином, где бы тот ни находился…

…Поскольку Петрович был убежденным холостяком, ничто не помешало ему остаться в тот день на заводе дольше обычного и отметить в кругу коллег день рождения Оливера Кромвеля. Вполне вероятно, что в этот день случились и другие праздники, но о них как-то не вспомнили.

Пили спирт: за водкой надо было бежать через проходную в магазин за углом, спирт же всегда был под рукой.

Интеллигентная беседа постепенно утомила собравшихся, и компания покинула гостеприимные стены завода. Ночевать никто не остался. Был вечер пятницы. Провести на заводе законные выходные желающих не было.

Прежде чем расстаться окончательно, в магазине за углом взяли по пиву. Затем еще по одному. Только после этого Петрович попрощался с коллегами, сел в троллейбус и преспокойно задремал. Ехать следовало до кольца...

...Проснулся Петрович от чудовищной смеси запахов кислой капусты, навоза, человеческого пота и сена.

Петрович поднял голову, и обнаружил себя сидящим за грубым деревянным столом. Одной рукой он сжимал кружку с элем, а другая держала "Поляроид".

"Переместился, стало быть", - подумал Петрович. Наличие "Поляроида" всегда означало перемещение во времени.

Он нашел глазами первого попавшегося человека и спросил:

— Любезный, подскажите, где я?

Человек оглядел Петровича с ног до головы и буркнул:

— В пабе.

— Сам вижу, — огрызнулся Петрович. — Город какой?

— Лондон, разумеется, — ответил человек и отвернулся.

Петровича никогда не удивляло, что, попадая в то или иное время, он понимает чужие языки. Он воспринимал это как должное, особо не акцентируя свое внимание на таких несущественных деталях.

В пабе кроме Петровича народу было немного. Точнее, кроме того, который отвернулся и хозяина заведения — всего двое. Парочка спорила, не стесняясь в выражениях.

— А я говорю, что стихи твои полное дерьмо! Ты бездарно пишешь, Билл. Сапожники и те пишут лучше.

— Крис, а твои стихи воняют падалью и вообще если есть в Лондоне настоящий поэт, то это — я!

— Не смеши, Билл. Какой ты поэт. Горлопан и прощелыга. Дешевый рифмоплет. Я тебе как друг говорю: бросай свои занятия литературой и займись делом. Да вот, хотя бы, открой литературный паб, чтобы там собирались настоящие поэты — вроде меня — и читали хорошие стихи. Паб назови "У Шекспира".

Услышав фамилию, Петрович вскрикнул от неожиданности и, встав из-за стола, направился к спорящей парочке. Те, заметив приближение незнакомца, замолчали.

Петрович подошел к молодому парню, которого назвали Шекспиром, восхищенно посмотрел на него и спросил.

— Так ты и есть Шекспир?

— Допустим, — с опаской ответил тот.

— Ну, здравствуй, классик! — Петрович обнял парня и крепко, по русскому обычаю, расцеловал его троекратно. Собеседник Шекспира брезгливо поморщился.

— Вот, стало быть, какой ты, — продолжал восхищенный Петрович. — Сразу видно из наших. Без этой гнильцы буржуазной. Простой английский парень. Я тебя таким и представлял.

— Да в чем дело, собственно? — закричал Шекспир.

— Дело в том, дорогой мой человек, что ты есть самый главный классик мировой литературы. И твоими произведениями будут зачитываться через века, всемерно прославляя твое имя. Театры всего мира будут ставить твои трагедии, а люди будут восхищаться и плакать. Плакать и восхищаться.

До Вильяма начало что-то доходить.

— Значит, — осторожно начал он, — будет кассовый успех?

— Ну не знаю. Скорее всего — да. Да в этом ли дело, дорогой ты мой. Имя свое обессмертишь в веках.

— Бессмертие оно, конечно, — задумался Шекспир, — но деньги они и в колониях — деньги.

— Золотые слова, — подтвердил его приятель.

— А ты кто такой? — Петрович со значением посмотрел на встрявшего в разговор.

— Я-то как раз и есть популярный поэт. Мои сонеты и пьесы пользуются большим успехом. Билл еще ничего путного не написал. Это мое имя останется в веках.

— Звать тебя как?

— Кристофер Марло.

— Мурло? Не слыхал.

— То есть как это. Даже при дворе мое имя у всех устах. Нет более популярного поэта в Лондоне.

— Не наговаривай на себя, — осадил Петрович. — Грех это. В нашем времени никаких Мурлов нету, а Шекспир — это да. Классик, что и говорить!

С этими словами Петрович вновь обнял Шекспира и расцеловал крепче прежнего.

Шекспиру такие речи нравились. Тем паче в свете недавнего спора выходило, что прав именно он. Марло сидел задумчивый, стараясь не смотреть на сияющую физиономию Вильяма.

Петрович между тем взял кружку влез на стол, и заорал на весь паб.

— Друзья мои! Предлагаю выпить за величайшего драматурга всех времен и народов Вильяма нашего Шекспира. Ура, товарищи!

И залихватски опрокинул кружку.

Почин Петровича поддержали. Во все времена главное — выпить, а повод не так уж и важен.

Петрович слез со стола, поправил подтяжки и обратился к Кристоферу.

— Слышь, Мурло. Чем сидеть завидовать, взял бы и сфотографировал нас с Вильямом. На память.

— Что сделать? — изумился Марло.

— То сделать! Берешь вот эту штуку, глядишь сюда и жмешь на эту кнопку. Понял, интеллигенция аглицкая?

Кристофер Марло подхватил "Поляроид" и, следуя подробным инструкциям Петровича, заснял исторический момент. Вспышка напугала всех. Марло от неожиданности выронил "Поляроид" и выругался. Шекспир растерянно моргал.

Петрович бережно поднял фотоаппарат и аккуратно положил отпечаток на стол, давая ему проявиться.

Через пару минут он показал результат поэтам. Восхищению не было предела. Марло тут же стал канючить, что тоже хочет такую картину.

— Перетопчешься, — ответил Петрович. — На всех не напасешься. Вот станешь классиком мировой литературы — тогда заходи.

Обиженный Марло уткнулся в кружку с элем.

"Ититьский лапоть, какие мы обидчивые", — подумал Петрович. И был прав.

Через некоторое время количество выпитого плавно перешло в качество, согласно неизбежному закону, и Петровича сморило. Он мутным взором обвел сидящих рядом, по отечески улыбнулся Шекспиру и заснул.

Пока Петрович спал и смотрел сны про родной завод и первомайскую демонстрацию, беседа за столом продолжилась.

— Билл, как думаешь? Что происходит?

— Кто его знает, друг Марло. На свете столько всякой херни, что не разберешься сразу.

— А вдруг, это — правда?

— Почему это "вдруг", — обиделся Шекспир. — Правда и есть. Я стану великим поэтом и драматургом.

Марло помедлил и произнес.

— Слушай, а что если я подарю тебе несколько своих сонетов? Ведь, кто знает, если все правда и моего имени в веках не останется, то и сонеты пропадут. А тебе место в истории гарантировано. Как?

— Да ну. Сам напишу. Лучше твоих в тысячу раз.

— Ну, Билл. Ну, я тебя прошу. Что тебе стоит. Пару-тройку всего. Я отблагодарю.

— Серьезно? — заинтересовался Шекспир.

— Слово! По рукам?

— Давай. Ради нашей дружбы. О цене договоримся позже, но вся выпивка теперь всегда за твой счет.

— Не вопрос! Ладно, — вдруг заторопился Кристофер Марло, — дела у меня. Побегу.

Он оставил взволнованного Шекспира и спящего Петровича. Шекспир продолжил грезить о своем величии в одиночестве, ни на секунду, не забывая, что на сонетах Марло можно сделать приличный бизнес.

Весть о том, что у какого-то заштатного поэта-забулдыги гостит пришелец из будущего, в момент облетела Лондон. Не без помощи Марло. Речи Петровича по поводу грядущего величия Вильяма Шекспира и его главенствующей роли в мировой литературе дошли даже до королевского двора. Кристофер Марло рассудил здраво: чем больше рекламы, тем быстрее Шекспир станет классиком.

Королева Елизавета отдала распоряжение пригласить Шекспира и Петровича на аудиенцию. Особо приближенные лорды пытались возражать, убеждая ее величество, что, в отличие от аудиенции, казнь вольнодумцев — более правильное решение, но Елизавета тихо сказала: "Ша!" И придворные замерли. В конце концов, на то она и королева. Ей виднее.

Приглашение в паб принес лорд-мэр Лондона. Ему стоило большого труда втолковать изрядно наклюкавшимся приятелям, чего от них ждут. Наконец, увидев, что труды не пропали даром, лорд-мэр удалился. Шекспира и окончательно проснувшийся Петрович продолжили пить.

Всю ночь добропорядочные англичане вынуждены были слушать песни на незнакомом языке, среди которых чаще всего повторялась одна с припевом "Все могут короли". Петрович выводил ее прекрасным природным баритоном, а Шекспир вторил ему не менее чудесным тенором.

В этот поздний час на другом конце Лондона Кристофер Марло сидел в гостях у своего приятеля по фамилии Бэкон и рассказывал ему события последних часов. Бэкон слушал внимательно, иногда уточняя кое-какие детали. Марло закончил рассказ так:

— Вот я и предложил ему сонеты. Слава — штука такая. Сейчас он опубликует их под своим именем, а история потом рассудит. Тебе тоже советую.

— Думаешь, стоящее дело? — усомнился Бэкон.

— Не сомневайся. Иноземец действительно какой-то не такой. У него и аппарат волшебный картины рисует, и говорит он как-то по-другому. Давай пока никто у нас Билла не перехватил. У тебя же есть пьески. Про принца сумасшедшего, например. Или про этих влюбленных макаронников. Толканем ему, а потом сделаем так, чтобы мир узнал истинных авторов.

— Рискнуть можно. Что с иноземцем делать? Ведь, не дай Боже, он станет руководить Биллом. Нам тогда ничего не обломится.

— В мешок его и в Темзу. Вот и весь сказ.

— Мудро, — согласился Бэкон.

На том и порешили.

Утром Шекспир и Петрович пошли во дворец. Их ждали. Стража у ворот отсалютовала пришедшим, придворный распорядитель провел приятелей в покои королевы. По случаю торжества Петрович расстарался и причесал свои непослушные патлы, а Шекспир надел камзол наизнанку, чтобы тот выглядел посвежее.

В будуаре королевы царил полумрак. После солнечного света на улицах Лондона Петрович не сразу привык к новой обстановке.

Елизавета сидела в кресле. Она рассеяно приветствовала вошедших. Шекспир в ответ склонился в глубоком поклоне. Петрович почесал затылок и крепко задумался. По своим убеждениям он оставался пролетарием и коммунистом, а потому не знал, как поступить ему — представителю самой прогрессивной части человечества — в данной ситуации.

Если не знаешь, что делать — делай, что привык. Так гласит народная мудрость. Петрович подошел к Елизавете и пожал ей руку. Королева слегка поморщилась от крепкого пожатия мускулистой рабочей руки, но постаралась не подать виду.

Разговаривать пришлось стоя. "Ох уж мне этот этикет, туды его", — подумал Петрович, но традиций нарушать не стал.

Для начала поговорили о погоде. Петрович рассказал, какие стоят погоды в будущем. Елизавета слушала с интересом. После она спросила, какую награду хочет Петрович за такие ошеломляющие новости о Шекспире и мировой литературе? Петрович потупился и поправил подтяжки.

— Ваше величество. С детства мечтаю, хотя был и пионером и комсомольцем и коммунистом, стать рыцарем. Для вас это пустячок, а мне будет приятно.

Елизавета скептически осмотрела кандидата в рыцари.

— Дело несложное, но где меч взять. Мы тут все без оружия, как я вижу.

Петрович оживился.

— Так, свистнуть надо халдеев. Пусть принесут.

С этими словами Петрович выглянул за дверь, и тут же наткнулся на придворного.

— Слышь, парень. Тут королеве меч нужен. Давай живо. Одна нога здесь, другая там.

Придворный, поначалу опешивший от такого панибратства, сообразил, что к чему и умчался.

Меч доставили в сжатые сроки. Петрович встал на колено перед Елизаветой. Та возложила меч и произнесла подобающие слова. Шекспир изображал торжественность момента.

Петрович пожалел, что забыл "Поляроид" в пабе.

— Встань, мой верный рыцарь, — наконец произнесла Елизавета. Петрович встал и машинально отряхнул штаны. После чего принял меч из рук королевы, поцеловал и поставил в уголок.

— Теперь вы, Уильям Шекспир. Что вы хотите в награду за то, что будете прославлять Британию и корону в веках?

— Да я рад и просто так. Не ради денег. Это же мой долг.

Королева посмотрела на Шекспира более чем выразительно. Он совсем сник, но вдруг его осенило.

— Ваше величество, я всегда мечтал иметь свой театр. Ведь если сделать театр, то там можно ставить мои бессмертные пьесы. Я и играть сам могу. У меня талант.

— Театр — это хорошо, — сказала Елизавета. — Театру — быть. Только надо бы придумать ему название. Такое, чтобы на века. Не ударить, так скажем, в грязь лицом перед потомками.

— Вы смотрите в самую глубь, ваше величество, — сказал Шекспир. — Но дать имя театру — процесс сложный...

— Назовите его "Глобус" — скромно вставил реплику новоиспеченный рыцарь. Ему тоже хотелось внести лепту в развитие мировой литературы и театра.

— "Глобус", так "Глобус", — согласилась королева. Хотя, как женщине ей очень хотелось, чтобы театр назвали "Елизавета".

— Да, кстати, мой добрый сэр Петрович. Вы наверняка проголодались и хотите есть. Все готово. Вас проводят.

Елизавета позвонила в колокольчик и вошедший придворный (тот самый, которого Петрович гонял за мечом) проводил рыцаря в трапезную. Петрович не возражал. Он действительно проголодался от волнения. Шутка ли. В рыцари посвятили. Не каждый день такие праздники. Звание и обмыть надо.

Королева меж тем взяла Шекспира под руку и сказала.

— Есть разговор, Билл.

— Я — весь внимание!

— Мировая литература — дело такое. Туда что попало совать нельзя. Нужно тщательно подойти к процессу, скажем так, отбора будущих бессмертных рукописей.

— Целиком разделяю ваше мнение, ваше величество.

— Я тут на досуге — совсем делать было нечего — наваляла пару трагедий. Думаю вам, любезный Уильям нужно взглянуть на них.

— Но, ваше величество, я не смею...

— Ах, оставьте церемонии, мой добрейший классик. Главное для нас, чтобы будущее получило продукт наивысшего качества. Вам и карты в руки. Возьмите, подправьте, что не так и публикуйте под своим именем.

— Но как же...

— Пустое. Будем считать это моим тайным королевским приказом. Или вы сомневаетесь в моих литературных талантах? — нахмурилась королева.

— Ни в коем случае, — вскрикнул Шекспир.

Елизавета подошла к столику и среди вороха бумаг выудила пачку листов.

— Вот, смотрите. Трагедия про короля и его дочерей. Там я размышляю над проблемами отцов и детей в королевских семьях. Вторая — про неумную жажду власти и женское коварство. Там много мистики, кровь, предательства. И все такое. Думаю, что получилось неплохо. С огоньком.

— По-другому и быть не могло, — Шекспир принял рукописи и поклонился.

— Билли, — кокетливо произнесла Елизавета. — Вам следует уже привыкать к своему высокому званию. Какие могут быть между нами — литераторами — церемонии. Ладно, ступайте. Деньги на театр я повелю выделить в конце месяца.

К тому времени как Шекспир вошел в трапезную, Петрович успел изрядно нагрузиться и пересказывал лорд-мэру содержание своего любимого фильма "Семнадцать мгновений весны". Лорд-мэр плохо ориентировался в сбивчивом повествовании Петровича, но как джентльмен слушал внимательно. Даже с интересом.

Появление Шекспира встретили аплодисментами. Классик сел за стол и лорд-мэр оставил Петровича и пересел ближе к Шекспиру.

— Вильям, — горячо зашептал лорд-мэр. — Я столько слышал. Такие дела творятся. У меня к тебе деловой разговор.

Шекспир, увлеченный вином и едой, кивнул, давая понять, что внимает.

— Так вот. Есть небольшая пьеска. Я стесняюсь ее публиковать, но очень хочу поставить. Да и в веках, чтобы не затерялась. Какая-никакая, а память. Улавливаешь суть?

Шекспир снова кивнул, посмотрел на лорд-мэра и спросил:

— Сколько?

— Договоримся, — обрадовался лорд-мэр. — Деньги не вопрос. Да и не только деньги.

Тут лорд-мэр заговорщечески подмигнул Шекспиру и похлопал его по плечу.

Из королевского дворца Шекспир и Петрович выходили "домиком", горланя старинные английские песни, которые пьяный Шекспир пытался выдать Петровичу за только что сочиненные. Петрович благодушно кивал, и пение продолжалось.

Уже у самого дома Шекспира на них напали. Петровича запихнули в мешок и куда-то поволокли. Он брыкался как мог, но силы были неравны. Вдруг Петрович почувствовал, что летит, после чего мешок ударился о воду. Петрович начал тонуть.

Последнее, что мелькнуло в сознании было: "Быть или не быть..." И он посетовал, что не успел предложить этих слов Шекспиру. Наступил мрак.

Шекспир же ничего не заметил. Он мысленно подсчитывал будущие барыши от постановок, а также размышлял, сколько содрать с Марло и лорд-мэра. Может, и еще кто пойдет на сделку...

...Очнулся Петрович перед дверями своей квартиры — мокрый и пьяный. К тому же в мешке.

Кое-как выпутавшись, он встал, пошарил в карманах, нашел ключи, и открыл дверь. У самого порога Петрович споткнулся о валяющийся "Поляроид". Рядом лежала фотография — чуть помятая, но товарного вида не потерявшая.

"Значит, не сон" - подумал Петрович. Собрал все с лестничной площадки и зашел в квартиру. Там он взял телефон и позвонил приятелю.

— Привет, Леха. Какой сегодня день?

— С ума сошел, Петрович?!! Ночью будить. Пятница сегодня. Недавно же расстались. Опять что ли путешествовал?

Петрович хмыкнул и велел собирать всех на воскресенье, поскольку субботу хотел посвятить отдыху и упорядочению воспоминаний.

В воскресенье все собрались. На столе стояла немудреная закуска, и высились заветные бутылки. Шумное застолье сопровождалось рассказом хозяина дома о приключениях в средневековой Англии. Петрович был чудесным рассказчиком. Сага о великом драматурге, его друзьях и английской королеве вызвала живейший интерес у каждого сидящего за столом. Петрович еле успевал отвечать на возникающие то тут, то там вопросы.

Затем появилась карточка. Петрович незаметно достал ее из-за пазухи. На снимке, бережно передававшемся из рук в руки, Петрович сидел в обнимку с молодым пареньком в потрепанной одежонке. Глаза парня излучали такую наглость и самоуверенность, что все мы поневоле почувствовали глубокое уважение к будущему классику мировой литературы. Кто-то даже благоговейно прошептал бессмертное "весь мир — театр". За это и выпили.

На вопрос: отдаст ли Петрович шекспироведам бесценный снимок, тот ответил просто и скромно: "Перетопчутся". После чего вклеил фото в потрепанный альбом.

Уже прощаясь на лестнице, Петрович в задумчивости сказал: "Лизавета — тетка ничего. Справная. Жаль, что не нашего времени". И затворил дверь.