- А я вот что скажу, товарищи! – голос, доносящийся из-за двери был полон энергии. И неймется же им, третий день сидять, а все не успокоятся. Иль четвертый ужо? Банник поскреб бороду, выдрал из колтуна присохший березовый лист – небось с прошлого году остался – и отошел от двери. Слухать этих охальников дале мочи не было… от же люд пошел, ну никакой на них управы, собираються, оруть, а потома шаечки-то пропадають.
- Пропадають шаечки-то, - сказал Банник своему отражению в мутноватом стекле. Ишь запотело. Охохоюшки… и чего тапериче делать-то? Гнать, знамо дело. А как? Их вона скока, человеков тридцать, или сорок, а то и полсотни наберется, если с тихими вместе…
От же ироды, тока отвернися, а они бочком, бочком и шась за дверь. И прятаться в клубах пара. А пар нынче знатный, липовым цветом приправленный, мятою перечной да свежезапаренным дубовым листом, вдохнешь такой и враз на душé хорошеет.
Не ценят, ничего не ценят! Банник, поднявшись на цыпочки, снял с гвоздя желтый полотняный мешочек и, развязав, высыпал на ладонь мелкого желтого цмину… еще б полыньки добавить, совсем добро было бы.
- Главное – правильная диспозиция! – продолжал изгаляться горластый.
Диспозиция… ишь слово-то какое замудреное. Банник повторил его так, и эток, покатал на языке, пробуя на вкус, да и проглотил ненароком. Пришлось квасом запивать, а то ну его, от словесей таких и с животом тяжко статься может.
А квасок-то холодненький, самое милое дело, распаришься до красноты, до испарины, и чтоб пот крупный, тяжелый, катился вниз по хребту, по ребрам да складочкам на брюхе, и тело, набираясь жара банного, тяжелело. А как не останется боле сил терпеть, выскочишь из бани и, водичкою колодезной ополоснувшися, кваску хлебануть. Пойдет холодок по косточкам да жилом, и сердешко застучит, залопочет торопливо… а потом появится чистота такая, что и описать-то никак.
Вот в чем бани-то суть истинная… а энти, оруть и оруть, порядок нарушають и управы на них никакой. Демократия! Или диспозиция все ж таки? А ну их всех к лешему.
Скрипнула, приотворяясь, дверь и на пороге появился здоровый рыжий котище.
- Куда? – котов Банник и так не любил, безотносительно и принципиально – подслушанные ненароком слова пришлися по вкусу – а у этого морда наглая, круглая и усишшы в стороны корабельными мачтами торчать.
- В баню!
- Не положено!
- А у меня билет имеется, - кот хитро прищурился. Ох, глазья-то желтые, хитроватые. – Направление-с, так сказать… с предписанием.
И бочком, бочком, по стеночке, тока шаечку лапой прихватил и шмыг за дверь. Ишо один, значится…
- С прибытием, товарищ! – ухнуло внутри. От ироды… а шаечек-то не осталося почти! Порастащили, черти хвостатые… и не вернут же, на память попрут, из принципу. Вона, вчерась про принципы орали, точно попруть.
Банник вздохнул, поднялся на лавочку, вытащил из тайника толстую тетрадь в синей дерматиновой обложке и поизгрызенный карандаш. Последняя запись была давно, еле отыскал, заодно уж постановил себе тетрадь сменить, вона листики поистрепалися, поизмызгались, некрасиво. Зато местечко на заметку осталося и, послюнявив грифель, Банник записал: «Шайков – 34 штук». Потом, призадумавшись, исправил: «Шаечков – 34 штук, и веников 15. А ишо меду взяли для партийных нужд и кружку люминевую пару поддавать».
Перечитал, опять вздохнул – кружку было особливо жаль, беленькая, с цветочком и ягодою земляничной, лешим дарёная – упрятал тетрадь обратно в тайник и, забравшись на печь, свернулся калачиком.
- Ура, товарищи, за свободу! – доносилось даже сквозь стену… ох и глупые ж, нет бы паром наслаждаться, орут, орут…
Банник закопался в ворох сухих веников и, закрыв глаза, принялся мечтать. Вот уйдут оглоеды горластые из баньки, чистота будет, порядок, пар душистый, венички березовые или вот дубовые, а можно и можжевеловые, колючие, с синими ссохлыми ягодками… и квасок холодный… и тишина.
А шаечки, шаечки-то на месте, все до одной, целые…