Друг, ради Господа, не рой
Останков, взятых сей землёй;
Нетронувший блажен в веках,
И проклят – тронувший мой прах.

Шел 1612 год. Весна. Переезд не занял много времени – полдня пути, и шумный Лондон остался далеко позади. Стояла пасмурная погода, и солнечные лучи с трудом пробивались сквозь сизые тучи, а в это время суток и вовсе не добирались до земли. Препятствием им был туман, что молочным ковром стелился у обочины, подбираясь к дороге. Лошадь под всадником шла неспешным шагом, и баулы с добром мерно ударялись о её бока.
«Как хорошо, что удачно получилось продать долю в труппе! И правильно было не попрощаться с Джейн - она уже давно замужем, и мы не виделись за последних пару месяцев ни разу. Очень хорошо, что Пэвиер вернул долги – иначе ловил бы этого пройдоху в каждый приезд в Лондон! А теперь и возвращаться туда нет причин», - всадник рассуждал, бормоча себе под нос. - «Черт возьми, и поговорить не с кем - хоть с кобылой!»
Тишина в дороге уже тяготила его – это была не театральная суета - ругань с самого утра с труппой, репетиции и бурное пятничное обсуждение философии и изящных искусств в местной таверне. Ближе к ночи к выпившей компании актеров и поэтов присоединялись местные красотки, и веселое артистическое сборище экспромтом обсуждало их прелести. «Ничего. Мне некогда будет скучать в Стратфорде, и Энни уже устала вести дела в одиночку. Пора мне вплотную заняться хозяйством. Это проклятая спина не дает мне написать ни строчки!», - всадник достал флягу с вином, отхлебнул глоток и спешился. На лице его отобразилась гримаса боли. Он выгнул назад спину, потянулся, застонал, сплюнул, дернул за поводья и пошел рядом с кобылой.
Всадник был пожилым человеком, лет пятидесяти. Лицо его имело такой бледный, нездоровый цвет, что даже глоток вина не наложил на него румянец. Из-под шляпы свисали редкие, седоватые пряди почти до плеч, а темные глаза сверкали тем болезненным блеском, который всегда становится поводом для расходов на лекаря, но и за ним читался глубокий ум, сопряженный с рассудительностью и не свойственной тому времени человечностью.
Немного размявшись пешком, всадник, настороженно вглядываясь в туман, и не снимая руки с рукояти кинжала, снова взобрался на кобылу и даже слегка её пришпорил. На пустой дороге одинокому путнику стало неспокойно, и он торопился добраться в город до темноты.

- Энн! Энн! – старик, кряхтя и ругаясь, стряхнул с руки паучка, спускавшегося с высокого балдахина над кроватью, встал с постели и подошел к окну.
Между тяжелыми шторами пробивалась тонкая полоска света. С момента своего возвращения в Стратфорд смотреть в окно - было основным занятием старика. Конечно, его время от времени наезжали друзья из Лондона. А какие еще удовольствия могли у него быть здесь? Кроме общения с друзьями, наблюдать, как растут племянники и внучка, прогулки вдоль тихих берегов плавного Эйвона...
Старик аккуратно отодвинул рукой темный бархат. Во дворе в грязи копошились воробьи, мальчишка рассыпал охапку дров и теперь собирал их быстро и неловко. От спешки одно полено в который раз падало из рук мальчишки в лужу возле сарая.
Некоторое время старик смотрел на молодую женщину, стиравшую бельё. Её, покрасневшие на весеннем холодном ветру, руки нещадно терзали огромную простынь в мутной воде.
Из-под белого чепца выбилась прядь рыжих волос и все норовила прилипнуть к губам прачки. Женщина пыталась сдувать прядь волос, фыркая и мотая головой, как кобылка.
- Рукой убери! – крикнул старик, махнув от досады рукой, понимая, что не услышан.
Прачка, словно читая мысли старика, провела мокрой рукой по лбу, поправляя волосы под чепец.
- Дура! – сплюнул старик и поморщился от боли. Последнее время спина не давала ему покоя. Он присел на стул из темного дуба с резными ножками, опершись локтем на массивный письменный стол. В голове старика какие-то неясные мысли, рифмуясь, уже в который раз пытались выстроиться в строфы, он споро взял перо, пододвинул к себе бумагу. Он вывел слово. Другое. Точка. Сонет рассыпался, не успев лечь на бумагу.
- Энн! Ну, где же ты?! – он уже не кричал, просто тихо сказал и сломал перо.
Дверь тихо открылась и в спальню прошмыгнула маленькая сухонькая старушка, она тащила перед собой огромный поднос с дымящейся тарелкой и кружкой, над которой витал легкий пар. Еще на подносе стоял пузырек с уксусом и лежал кусок ржаного хлеба, а на плече старушки висело полотняное полотенце.
- Ты чего поднялся? – недовольный скрипучий голос старушки гулко разнесся по спальне и затих где-то у камина. – Только вчера приходил лекарь и прописал тебе постельный режим.
Старик поморщился от скрипучего голоса, но ответил:
- Я все бока отлежал. Я уже второй год принимаю эти настойки! Мне нужно работать.
- Тебе нужно поесть! Я здесь принесла свиную похлебку с луком и кружку теплого молока.
- Где ты взяла свинину? Быстро отвечай! – старик стащил с головы грязный ночной колпак и потянулся носом к тарелке, хмурил брови, принюхиваясь к запаху похлебки.
Женщина подняла к потолку глаза, вздохнула, перекрестилась, но ответила:
- Я посылала Джудит на рынок рано утром.
- Я не спрашивал тебя, кто ходил на рынок! Откуда у тебя деньги, говори, старуха!
Энн обиженно поджала губы и, подняв подбородок, отвернулась к окну.
Старик хлебал из тарелки, зажав в руке кусок хлеба. И уже подобрев, снова спросил:
- Ну, не молчи, говори уже, откуда у тебя деньги.
Энн привычным движением поправила не существующее кольцо на левом безымянном пальце. Старик краем глаза поймал движение её рук, и ложка с похлебкой застыла у впалого рта. Их глаза встретились.
- Это было кольцо моей матери, - тихо произнес старик. – Энн, ты не должна была…
- Мне нечем было заплатить лекарю, - старушка величественно стояла у окна, не поворачивая головы. – Ешь. Камин затух, я прикажу растопить. Потом натру уксусом твою спину и приложу капустные листья.
- Энни, были ли письма для меня? – выцветшие, некогда карие глаза жадно смотрели на старушку, ожидая утвердительный ответ.
- Да. Письмо из Лондона, - она подала ему конверт. – От мистера Майкла Дрейтона.
Уилл бросил похлебку, резким движением сорвал сургуч, развернул бумагу и принялся читать. Переставляя с места на место письменные приборы на столе, Энни с любопытством косилась на мужа, читающего письмо.
- Что он пишет? Что нового в Лондоне? Как здоровье Майкла?
Уилл рассеянно глянул на неё, словно забыл о её присутствии, зачитавшись.
- Что? А… Что пишет… Пишет, что театр сгорел. Ставили мою пьесу. Во время пожара погибли только дерево, солома и несколько старых костюмов. Правда, на одном человеке загорелись его брюки, и он чуть не сгорел сам, но какой-то находчивый шутник потушил огонь, вылив на него бутылку эля. Еще пишет, что хочет приехать погостить к нам в этот уик-энд.
- Хорошо. Пусть приезжает. Когда ты напишешь ему ответ? – слова о пожаре в театре Энн пропустила мимо ушей, надеясь, что муж не броситься снова вкладывать деньги в это пустое мероприятие.
- Сегодня и напишу, - с этими словами старик исподлобья глянул на жену, словно пытался высмотреть в её глазах секреты. - Что случилось, Энни?
Энн никак не могла найти подходящее место на столе для чернильницы, и молча переставила её с края стола на середину.
- Ты слышал о таком - Джоне Лейне. Известный ловелас.
- Энн, почему я должен интересовать ловеласами?! Я его знаю, он стар? – старик нахмурился.
- Как раз он молод, - Энни сжала маленькие кулачки в душевном порыве, и с вызовом посмотрела на мужа. - Сьюзен ему отказала, а этот негодник распускает о ней гнусные слухи по городу. Бедняжка плачет и боится смотреть мужу в глаза. Доктор Холл – уважаемый в городе человек, его все знают. Как бедной девочке жить дальше с такой репутацией?!
- Где она?
- Здесь. На кухне пьет чай, - на последнем слове Энни выдохнула с явным облегчением. Она хорошо знала мужа. Знала, что хотя у Сьюзен есть муж, Уилл сейчас примет сторону дочери и покажет этому негоднику, что значит порочить имя порядочной женщины.
Она ушла звать дочь, тихо выскользнув за дверь.
Старик стал ходить по комнате из угла в угол. Он шаркал туфлями, полы старого халата, некогда купленного у одного купца за весьма приличную сумму, волоклись по полу, собирая пыль. Он думал о письме Дрейтона. Пожар… В театре остались записи, счетные книги, прочие бумаги. Он никогда не заботился о своих пьесах – продал и забыл. Кому нужна пьеса – развлечение для толпы? Это не возвышенные философские трактаты или пьесы греческих классиков, играть какие можно только на латыни. Это не для черни – это высокое искусство! Старик бросился к бюро. Там, в шкафчике под замком, в дальнем углу лежали две небольшие книжицы, одна отпечатанная в 1598 году, под заглавием "Забавная и остроумная комедия, называемая Бесплодные усилия любви, как она была представлена перед ее величеством в минувшее рождество, вновь исправленная и дополненная У. Шекспиром", а вторая в 1609 - «Троила и Крессиды». Он хранил их более тщательно и тайно, чем кто-либо хранит сбережения на черный день. В самые тягостные мгновения он доставал книги, прикасался к мягкой, темной коже их переплета, и она согревала его душу теплее, чем объятия любимой женщины. Сейчас он держал в руках пьесу «Троила и Крессиды».
- Нет! – старик прижимал к себе книгу, глядя перед собой в никуда. – Вы можете сжечь все! Сожгите! Пусть пламя поглотит и свет и тьму. Самих себя вы не простите, хотя окажетесь в плену…
- Перо и бумагу, скорее, писать! – старик бросился к столу, на ходу роняя из рук книгу.
…Он плакал. Спина болела так, что из его глаз лились слезы. Желание писать пульсировало в нем подобно желанию плотскому, и у него уже не оставалось сил держаться на ногах.
- Отец! – молодая женщина бросилась к лежавшему на полу старику. Он лежал, согнувшись и обхватив себя руками за плечи, слезы просто вытекали из-под закрытых век. – Что с тобой? Нужно позвать Джона, он пропишет тебе какое-нибудь средство.
- Сьюзен, перестань причитать и помоги мне подняться. Я не могу лежать на холодном полу, - Уилл все же оставался главой семьи и отцом. Весьма бледный, он с помощью Сьюзен дошел до кровати.
- Сьюзи, этого клеветника нужно наказать. Я не позволю, чтобы имя моей дочери трепали в Стратфорде на каждом углу.
- Отец, все, что он говорил обо мне – это не правда! – она волновалась, поверит ли ей отец, или будет всегда считать её падшей женщиной, несмотря на своё заступничество.
Старик поднял руку.
- Помолчи. Ты умная женщина и, я знаю, ты любишь Джона. Завтра я напишу жалобу епископу. Пусть церковный суд разберется. А сейчас мне нужно отдохнуть. Иди с Богом.
Сьюзен наклонилась к старику, и он запечатлел холодными губами отеческий поцелуй на лбу дочери.
- Попроси Джона прийти и принести мне притирку от боли в спине.
Он лежал под балдахином, который ниспадал богатой драпировкой до самого пола, и золотистые кисти свисали с обеих сторон. Да и весь дом его был добротным – достаток виден был во всем. Лучший в Стратфорде. О, если бы не болезнь и неурожай, этот год можно считать почти удачным. Только сообщение о пожаре огорчало старика. Но ничего, теперь это не его дело… А сердце все больше сжимается при мысли о том, что нет больше того помоста, на котором сыграно столько сцен, и сломано столько деревянных мечей. Там, где люди плакали и смеялись над его пьесами.
За окном вечерело, из-за плотных штор солнце почти не проникало в спальню даже в самые ясные дни. Приходила Джудит, зажгла свечу на столе и ушла. Младшей дочери уже двадцать восемь лет, а до сих пор не замужем. Эх, что уж там говорить, обе дочери в мать. Чувствовало его сердце, что не все так просто сложится у Джуди. В слабом свете свечи, на полу у ножки стола старик увидел что-то светлое. Глаза уже давно подводили его, и как он не старался, не мог разглядеть. Он заставил себя подняться (притирка Джона наконец-то подействовала) и подойти к столу. В комнате к вечеру стало свежо, несмотря на то, что в камине еще тлели уголья. Старик плотнее запахнулся в халат и наклонился к неизвестному предмету. Это была его пьеса «Троила и Крессиды». Книга лежала раскрытой на первых страницах – обращение к читателям. «В его комедиях так много соли остроумия, что кажется, будто она, доставляющая такое высокое наслаждение, происходит из того самого моря, которое породило Венеру». Какие прекрасные слова, как живительный бальзам! Старик перечитал обращение целиком еще раз, закрыл книгу и убрал её в бюро.
- Энни! Энни! – он кричал, высунув голову в проеме двери.
Фигурка жены легкой тенью мелькнула на лестнице, несмотря на уже далеко не юный возраст, Энни довольно легко взбежала по ступенькам. Она молча поставила у кровати ночную вазу, и замерла в ожидании, посматривая на мужа.
- Спасибо, Энни, - он, кряхтя и держась за поясницу, лег на кровать. – Садись теперь за стол, и пиши.
Энн послушно уселась на массивный стул, сразу как-то уменьшившись в росте, на фоне высокой резной спинки. Она положила перед собой лист бумаги, смочила в чернилах кончик пера, и, как прилежная ученица, замерла в ожидании.
- Пиши, Энни, - Уилл с трудом повернулся на бок. - «Ваше святейшество! Прошу вас заступиться за дочь мою Сьюзен Холл, урожденную Шекспир, перед Джоном Лейном, посягающим на честь её доброго имени. Указанный господин является известным ловеласом, что смогут подтвердить многие уважаемые горожане Стратфорда. Сьюзен уже несколько лет состоит в браке с Джоном Холлом, а вышеуказанный господин своей клеветой разрушает эту семью, союз которой скреплен на небесах».
На следующий день жалоба была доставлена в церковный суд Вустерского епископства. Старик был известен в своем родном городе, имел множество друзей, а так же и должников, потому решение было принято быстро и выгодно для Сьюзен. Джона Лейна осудили и предали анафеме. Уилл не присутствовал на суде – в тот день он почти не поднимался с постели. Один раз он попытался сесть за письменный стол, чтобы записать некоторые мысли, но эта была не самая лучшая идея. Боль в спине разбила строфы, снова уложив его в кровать.
Прошло еще два года. Уилл не выезжал из Стратфорда, занимаясь домашними делами, судебными тяжбами и приведением в порядок своих бумаг. Он оставил всякие попытки писать сонеты по причине весьма обыденной – этого не позволяли ему боли в спине. Но и без написания пьес ему некогда было скучать. Финансовые дела отнимали уйму времени, к тому же долю в труппе он переуступил, и уже новые авторы продавали свои пьесы. Притирки для спины, какие прописывал доктор Холл, немного помогли - стало возможным сидеть безболезненно за столом по паре часов в день. Временами в его доме собирались друзья и многочисленные родственники, и он радовался их приходу и всегда отличался вниманием к ним. Чаще других наезжал старый друг Майкл Дрейтон. Он иногда бывал в Лондоне и всегда имел новости оттуда. А так как он являлся активным участником пятничных сборов в таверне, им с Уиллом было о чем поговорить.
Сквозь замерзшее окно почти ничего не было видно – только удивительные узоры на стекле разрослись диковинными цветами. Старик дотрагивался пальцем до стекла, и ледяной орнамент медленно таял, стекая мокрой каплей по пальцу. На лестнице послышался шум и легкий топот ног. В дверном проеме неожиданно показалась младшая дочь.
- Отец, я выхожу замуж!
Столь радостное известие отозвалось в груди Уилла болезненно ноющим предчувствием.
- Джудит, а ты не можешь подождать, чтобы не испрашивать разрешения епископа? – старику вдруг захотелось прилечь. Он понимал, что Джуди, имея его характер, не станет ждать какого-то разрешения, а уж тем более окончания церковных празднеств.
- Отец, ждать дольше никак нельзя, - легкий румянец укрыл лицо молодой женщины, она улыбнулась и только маленькие морщинки у глаз указывали на её уже не юный возраст.
- Хорошо. Я отдам все необходимые указания. Можешь готовиться к венчанию, и позови мать, - старик нахмурился, задернул штору и сел за письменный стол.
Джудит быстрым шагом пошла к двери. Резкий голос отца заставил её остановиться.
- Джуди!
- Да, отец, - она в волнении сжала пальцы.
- Пусть мать принесет свечи – уже вечереет.
Он видел, как она встрепенулась уже улыбаясь, и легко выдохнув воздух, кивнула. Почти вприпрыжку, по-детски бойко затопала по ступеням вниз. Она всегда была такой – его Джуд. Он пытался писать, когда рядом неожиданно возникла Энн, неся в руках свечи.
- Ты уже знаешь новость? – она установила на подсвечнике две свечи и зажгла. Молчание мужа Энн сочла за согласие. – Епископ не даст разрешения на венчание.
- Откуда ты знаешь? – Уилл с удивлением посмотрел на жену.
- Знаю. Джудит и Томас уже обращались к епископу, но прошло две недели и никакого ответа.
У старика заболело сердце. Дышать стало трудно, и тупая боль от сердца медленно разливалась в груди, так сильно сдавливая легкие, что он стал хватать воздух ртом.
- Энни… помоги…
Маленькая и хрупкая Энни смогла перетащить его на кровать, и теперь сидела рядом тихая, прикладывая платок, смоченный в уксусе, ко лбу мужа.
- Энни, на завтра пригласи нотариуса, мне нужно кое-что изменить в завещании. Нужно помочь обвенчаться Джуд. Ей уже столько лет, хотя бы успела родить тебе внуков в браке.
Энни сжимала губы, тихо кивая мужу, а по щеке её катилась одинокая слезинка.
Все случилось так, как и предполагал Уилл – Джудит отлучили от церкви решением Вустерского епископства в марте. Боли в спине почти прекратились, и Уилл уже мог подолгу сидеть за столом. Он временами что-то быстро писал, но потом бросал исписанные листы бумаги в сундук.
В том же месяце Уилл принимал у себя в гостях старых друзей - Дрейтона и Бена Джонсона. Пирушка удалась на славу. Энни накрыла на стол, принеся все лучшее, что было в доме.
- Энн, неси вина! И побольше! Сегодня великий день! – Уилл потирал руки в предвкушении приятной трапезы с такими гостями.
- Сейчас, сейчас! Уже несу! – и Энн бежала на кухню, чтобы нести на стол жаркое, запах от которого разносился по всему дому.
- А что же нас ждет на обед, - улыбаясь спрашивал Дрейтон стоя с бокалом вина у камина. – Я бы не отказался от какой-нибудь закуски.
- Сыр и хлеб, - Энн гордо подняла голову, сообщив об угощении, какое было поставлено на стол. – Сейчас я принесу еще и пирог с грибами, и жаркое из баранины.
- Хозяйка, неси нам еще вина! – Джонсон допил очередной бокал и был в добром настроении.
Уилл не отставал от друзей, и его обыкновенно бледное лицо вдруг украсилось румянцем, и глаза приняли нездоровый блеск. Джонсон снова наполнил бокал и поднял его со словами:
- Друзья мои, нам нужно поднять бокалы за Франсиса Бомонта, упокой Господи его душу. Он умер пару недель назад.
Друзья молча подняли бокалы, осушив их до дна, закусили сыром и, наконец, расселись за столом.
- Я не так давно получил от него послание, - тихо сказал Дрейтон. – Он там так вспоминал наши пирушки в таверне, и весьма лестно вспоминал вас, мой друг, - обратился он к Уиллу.
Старик мечтательно поднял глаза.
- Мы были молоды и жили бурно и весело.
- О, да! Мы горели – в Лондоне жизнь кипит, не в пример жизни в предместье, - Джонсон , как любитель выпивки, уже осушил очередной бокал.
Они обсуждали последние новости в театре: что ставили, как играют нынешние актеры, какие нынче барышни приходят в таверну. Уилл, слушая друзей, испытывал болезненное чувство в груди. Энни, поднося очередной раз вино гостям, испуганно заметила нездоровый румянец на лице мужа. Но не в её правилах было указывать ему, и она, опустив глаза, вышла из гостиной.
Уже наступала ночь, жаркое было съедено, вино выпито, Джонсон декламировал кого-то из греческих классиков, жестикулируя одной рукой, Дрейтон спал на столе. Старик с радостью смотрел на своих друзей – он и не надеялся, что ему так повезет, и оба они навестят его в Стратфорде. Он засыпал на стуле, откинувши голову на высокую резную спинку. Его слегка лихорадило, но боль в спине не приходила. Ему было хорошо.
Днем следующего дня в доме была молчаливая суета – гости уехали, а старик лежал на своей огромной кровати под балдахином - его лихорадило. Временами он бредил, временами приходил в себя и просил пить.
- Энни, там… бумаги… сундук…воды…
Уилл был в бреду, и Энни по-своему истолковала его слова. Всё написанное она сложила в огромный сундук, в котором уже лежало немало исписанных листов бумаги. Она ничего не понимала в поэзии, возможно навеки спрятав в пыли веков последнее творение автора бессмертных творений.
Доктор Холл был тут же вместе с женой Сьюзен.
- Давайте ему пить сколько попросит. Один только Господь Бог знает, сколько ему осталось, - доктор вздохнул и вышел из спальни.
В один из солнечных апрельских дней Уилл ненадолго пришел в себя. Тяжелый бархат по обыкновению скрывал свет, и в спальне царил полумрак. Жена сидела рядом с постелью больного Пламя свечи отбрасывало мерцающие блики на её изящный профиль.
«Ничуть не изменилась. Моя Венера. Все тот же профиль нежный и хрупкая кисть руки. Совсем недавно я крепко держал её за эти руки, прижимая к траве, что-то глупое шепча на ушко и трепетно целуя все, что было передо мною. Она яростно сопротивлялась какое-то время, потом вдруг замерла. Я отпустил её руки, стал гладить волосы и плечи. Упругая грудь Энни соприкасалась с моей, и я чувствовал, что она почти не дышала - замерла, как замирает испуганная лань, завидев охотника. Я запустил одну руку под юбку, и от её теплой, гладкой кожи на бедрах у меня помутился разум… А через полгода после венчания у нас родилась Сьюзен»- воспоминания в один миг унесли его в прошлое.
Она в слепом неистовстве бушует,
Вдруг ощутив всю сладость грабежа, -
В ней страсть с безумством ярости ликует,
Лицо горит, вся кровь кипит... Дрожа,
Она в забвенье отшвырнула разум,
И стыд, и честь - все умолкает разом
Энн чуть повернула голову, и тусклый свет свечи вернул старика в день нынешний: обвисшие веки, дряблые щеки. Уставшие бесцветные глаза темными провалами смотрели из-под седых бровей. Лицо его Венеры.

Через три недели Уилл почти перестал приходить в себя. Энн прикладывала уксус к голове мужа, давала пить, когда он этого просил, она потеряла счет времени, когда однажды поняла, что её Уилл не дышит.
- Сгорел от лихорадки, - констатировал доктор Холл.
В усталом свете от свечи лицо старика казалось живым, дрожали блики на веках, на впалых щеках двигались тени. Казалось, чо сейчас он откроет глаза и крикнет:
- Энни! Принеси еще перьев и бокал вина.
Но, нет. Никогда он не откроет глаз. На слабый свет прилетел ночной мотылек и кружил над огнем, пока пламя свечи не выгорело, оставив тлеющий фитилек в лужице застывающего воска.

Он скончался 23 апреля 1616 года пятидесяти двух лет от роду. А через семь лет 36 его пьес было опубликовано его друзьями-актерами. В обращении к читателям было сказано: "Признаем, было бы желательно, чтобы сам автор дожил до этого времени и мог наблюдать за печатанием своих произведений, но так как суждено было иначе и смерть лишила его этой возможности, то мы просим не завидовать нам, его друзьям, принявшим на себя заботу и труд собирания и напечатания его пьес, в том числе тех, которые ранее были исковерканы в различных краденых и незаконно добытых текстах, искалеченных и обезображенных плутами и ворами, обманно издавшими их; даже эти пьесы теперь представлены вашему вниманию вылеченными, и все их части в полном порядке: вместе с ними здесь даны в полном составе и все его прочие пьесы в том виде, в каком они были созданы их творцом".