В этом плане все происходящие события можно рассматривать в контексте борьбы, а сексуальность — в качестве орудия борьбы, как это свойственно лицам с истерической структурой характера. Истеричка "использует свою сексуальность как единственную силу, которую, как она считает, имеет ее пол, вместе с идеализацией и "женской хитростью" — стратегией субъективно слабых — для того, чтобы достичь мужской силы"17. Использование орудия, компенсирующего природную слабость героя, является ключевым элементом традиционного сказочного сюжета и в этом роман близок сказке. Но природа орудия и способ его получения принципиально различны.
В сказке волшебное средство герой получает извне, от могущественного помощника. В психологическом плане эта ситуация воспроизводит естественный процесс взросления ребенка, который осваивает культурно-исторические средства для приобретения власти над собой и миром. В отечественной психологии проблему овладения собой с помощью знака разрабатывал Л.С. Выготский. Согласно его теории формирование высших психических функций, собственно человеческого уровня развития психики у ребенка осуществляется за счет интериоризации процесса общения со взрослыми, переноса их функций, их действий во внутренний план. Ребенок управляет своими движениями и действиями теми же средствами, какими ранее управлял поведением взрослого — знаками, словами. "Ребенок, организуя собственное поведение по социальному типу, применяет к себе тот способ поведения, который раньше он применял к другому", отмечает Выготский 18. А к другому ребенок применял ранее систему коммуникативных знаков — поначалу невербальных, а затем и вербальных. В дальнейшем эта знаковая система приобретает новую функцию, действуя уже не только в межличностном, но и во внутриличностном плане: "речь, будучи сперва интерпсихическим процессом, становится теперь интрапсихической функцией... становясь инструментом организованного решения задачи" 19.
Таким образом, слово, знак в развитии психики ребенка выступает в репрессивной — подавляющей, контролирующей функции. Однако это подавление позволяет ребенку получить и большую свободу. Ребенок преодолевает зависимость от ситуации через "предварительный контроль над самим собой и предварительную организацию своего поведения"20 с помощью знаков. Знак, репрессирующий психику, выступает как инструмент, расширяющий возможности индивида, создающий пространство свободы по отношению к непосредственно воспринимаемой ситуации.
Использование знака изменяет субъективную реальность личности, преобразуя чувственный мир в мир культурно-исторических значений. Знак, отмечает Б.Д. Эльконин21, это нечто вроде специального аппарата, через который человек видит мир. Мир не меняется, меняется воспроизводимая при этом картинка — что-то в ситуации акцентируется, а что-то "затушевывается", что-то, как в пересказе мифа, распадается на несовместимые части — идеального и реального, существующие, тем не менее, одновременно, в единстве. Идеальная форма понимается Элькониным именно как более совершенное, развитое и осмысленное действие, совершаемое в полном соответствии с правилами. Наличие правил выступает в контрасте с их отсутствием в спонтанном натуральном действии. Наличие правил требует от субъекта выхода в рефлексивную позицию, некоторого отстранения от выполняемого действия и испытываемых переживаний.
В волшебной сказке как раз и моделируется ситуация использовании социального средства для решения задачи, выходящей за пределы реальных возможностей субъекта. Таким образом, сказка воспроизводит этап, когда ребенок учится использовать внешние средства в качестве инструмента, использовать знаки в качестве средства управления собственной психикой. И то, что вначале было внешним объектом, знаком, словом в дальнейшем встраивается в структуру психического отражения, изменяя и усложняя его.
В романе при внешнем сходстве ситуация принципиально иная. В романе отсутствует фигура дарителя, ибо сексуальная притягательность по роману дана героине изначально. Что не совсем соответствует действительности. Секс, как известно, не биология. Сексуальность избыточна по отношению к функции продолжения рода и имеет самостоятельную ценность для индивида. Именно вокруг сексуальности общество строит многочисленные запреты и ограничения, на что обращал внимание и Фрейд: "Следует также иметь в виду, что в ходе культурного развития ни одна из функций так сильно и широко не подавлялась, как сексуальная.... биологические изменение в сексуальной жизни (такие, как двухфазное развитие функций... исчезновение периодического характера сексуального возбуждения и трансформация в отношении между женской менструацией и мужским возбуждением) — эти нововведения сексуальности должно, быть, имели большое значение в процессе превращения животных в человека"22. Для Фрейда подавление сексуальности (а скорее усилия по регламентации сексуальности) были коррелятами становления человеческой природы. Но в реальности усиление сексуальности обеспечивали не анатомические предпосылки, а вмешательство культуры.
Исследования Мишеля Фуко показывают, что речь не может идти о подавлении или снижении сексуальности в процессе исторического развития современного общества. Согласно Фуко сексуальность, выполняющая в женском романе функцию инструмента власти, с властью связана генетически, так как была сформирована в европейской культуре как инструмент власти. Инструмент создавался на основе биологической потребности в репродукции путем внедрения в тело системы дискурса. Потребность, попав в пространство означивания, наделялась дополнительной семантикой и стала объектом действия закона. И это не благодаря природной особенности секса как такового, подчеркивает Фуко, но благодаря тем тактикам власти, которые свойственны сложившейся практике языка, в рамках которого обсуждались вопросы тела и пола. Внимание к сексуальности привело к тому, что через сексуальность власть осуществляла и осуществляет максимальный контроль над личностью, опираясь на тело и изменяя внутренний мир человека. "Секс является наиболее отвлеченным, наиболее идеальным и наиболее внутренним элементом диспозитивна сексуальности, который организуется властью в точках захвата ею тел, их материальности, их сил, их энергий, их удовольствий"23.
Существующие в европейской культуре ограничения, регламентации, многовековая репрессия сексуальности со стороны христианской морали имели результатом и скрытой целью не подавление, но расцвет сексуальности, позволявшей подчинить себе индивида. В качестве механизма таких преобразований использовалась практика наблюдения, описания, классификации и требование непременного признания субъекта во всех телесных и душевных проявлениях, которые законом назначались как имеющие отношение к сексуальным переживаниям.
По мнению Фуко, осуществление власти не ведет к ее снятию и уравниванию положения "раба и господина" в терминологии Гегеля: "...на мой взгляд, благодаря собственному осуществлению власть усиливается, она не переходит украдкой к другой стороне"24. Это достигается, по мнению Фуко, тем, что основным следствием репрессий является порождение новых удовольствий, которые и воспроизводят бесконечное действие власти, удерживая индивида в заданных раках. "Власть делает сильной то, что ее функционирование не сводится к цензурированию и запретам, поскольку власть оказывает положительные воздействия — она производит знание, порождает удовольствие. Власть достойна любви. Если бы она была только репрессивной, то следовало бы принять либо внутреннее усвоение запрета, либо мазохизм субъекта (что, в конечном счете, одно и то же)"25.
Представляется, что все не столь просто и диалектика Гегеля все же действует и на пространстве сексуальности и дискурса сексуальности. Усиление власти приводит, по неотмененным пока законам развития, к усилению объекта приложения власти и к перехвату инициативы. Механизм этого перехвата описан и в теории Фрейда и, более подробно, в теории С.Л. Выготского. Сопоставление моделей Фуко и Выготского позволяет говорить о том, что утверждения Фуко о непреодолимом могуществе сексуального дискурса несколько преувеличены. Согласно Фуко патологический момент определяет то, что, чрезмерно повысив значимость одной из функций, именно на этом месте власть создала пространство приоритетных удовольствий, заставив индивида желать иметь секс, быть сексуальным, испытывать определенные влечения и пр.
Однако если принять во внимание модель формирования высших психических функций по Выготскому, то удовольствие от процесса неизбежно дополняется удовольствием от возможности владеть собой, своими желаниями, своим телом. Он учится контролировать себя так, как контролировал его взрослый, перенося внешнюю власть во внутренний план. Нечто природное, попав в поле внимания, наделялось дифференцированными терминами и качественно изменялось, включая в свою структуру ранее социальные элементы. Субъект получал дополнительный выигрыш. Преобразование желания, в том числе сексуального, которое становится объектом оценивания, отказа, принятия, компромисса и пр. приобретало продуктивный характер, предоставляя субъекту большую свободу, и поднимая его на более высокую ступень развития, создают дополнительную степень удовольствия. Внешний контроль и наблюдение требовал от субъекта развития способности к внутреннему контролю и самонаблюдению, что создавало пространство маневра и снимало природную предопределенность развития событий. В норме субъект не только получает большее количество сексуальных практик, но и большую свободу по отношению к ним. Диалектика Гегеля срабатывает и в данном случае. Говоря о безотказности действия закона знакового опосредования, А.Ш. Тхостов отмечает: "Сексуальность человека, как и другие формы телесного опыта, вполне подчинена этому закону. Человек становится не просто рабом своих инстинктивных влечений, но и обладает целым набором психологических инструментов управления телесными влечениями"26.
Вместе с тем, разумеется, увеличивающаяся при этом степень свободы приводит к образованию достаточно неустойчивой конструкции за счет того, что инструментальное воздействие осуществляется не по отношению к познавательным процессам, а к области потребностей, мотивов и их сложной связи с физиологией. Далеко не все природные составляющие сексуальной активности доступны сознательному контролю, а сам контроль дает не всегда желаемые результаты.

ПРОСТРАНСТВО СУБЪЕКТНОСТИ И ПРОБЛЕМА СТЕПЕНЕЙ СВОБОДЫ

Взаимодействия слова и тела приводит к развертыванию достаточно широкого пространства вариации взаимодействия тела и культуры, что дает, в свою очередь вариативность реализации сексуальной активности как вариативность позиций субъекта по отношению к телу, желанию и культурной норме.
Образовавшаяся конструкция соответствует конструкции метафоры, представляя собой соединение одного означающего — соответствующего действия, поведения состояния с двумя означаемыми. Первичным означаемым является получение соответствующих ощущений, физиологической разрядки. А дополнительным, метафорическим — социально детерминированный смысл.
Мы можем представить эту метафорическую конструкцию как два вектора — заданных означаемыми, идущих из одной точки — означающего. Пространство между означаемыми образует место существования различных форм субъектности, понимаемой как способность к разделению себя своего поведения, себя и социальной роли и пр. Быть субъектном — значит занимать авторскую позицию по отношению к собственному поведению, не совпадая полностью ни с физиологией, ни с социальным законом, но сохраняя с ними связи. "Изучая личность как субъект деятельности, мы исследуем то, как личность преобразует, творит предметную действительность, в том числе и самое себя, вступая в активное отношение к своему опыту, к своим потенциальным мотивам, к своему характеру, способностям и продуктам деятельности"27.
Особенности полученного пространства — пространства субъектности, определяются метафорической природой конструкции, образующейся в месте сочленения слова и тела. Построение метафоры предполагает сдвиг в значении, когда одно означающее, в данном случае сексуальное действие, нагружается дополнительным означаемым — например, означая и степень соответствия социальной норме, уровень самооценки и пр. Само сексуальное поведение перестает быть физиологической реакцией и становится либо грязным, стыдным желанием, либо ценным подтверждением телесного здоровья, либо проявлением любви и т.п. Таким образом, сексуальные действия приобретают множество дополнительных смыслов, имеющих для субъекта приоритетное значение. Субъект реагирует уже не на тело, а на тот смысл, которым нагружена телесная реакция.
То, как возникают измерения этого пространства, описывает Фуко. Тело субъекта в процессе воздействия дискурса приобретает социальное измерение что создает параметр социального смысла. Одним из проявлений социального смысла в европейской культуре является социальная желательность сексуальности. Она становится абсолютной ценностью: "...диспозитив сексуальности породил один из главнейших принципов своего функционирования: желание секса — желание его иметь, желание получить к нему доступ, его открывать, его освобождать, артикулировать его в виде истины"28. В результате природная телесная функция приобретает характер обязанности. Женщина должна быть сексуально привлекательной и, во второй половине 20 века — испытывать оргазм, а мужчина должен обладать потенцией. При этом социально одобряемыми признаются определенные формы сексуальных практик. Получается, для того, чтобы ощущать себя социально полноценным необходимо иметь сексуальность в строго заданных формах. Ни к чему хорошему это не приводит. Максимальное принятие предписаний ведет к тому, что получение удовольствия становится невозможным: "...избыточность означаемых не улучшает произвольную регуляцию, а, напротив, значительно ее ухудшает, причем пропорционально личностной значимости ситуации сексуального контакта, высоте притязаний и тревоге оказаться не соответствующим высоким ожиданиям"29.
Другой параметр представляет собой чистую физиологию. Выраженность этого измерения определяет детерминацию сексуального поведения естественными сексуальными реакциями и ориентацию сугубо на переживание определенных ощущений, не совпадающих с социальной нормой. В пределе это уровень чистой природной сексуальности, встречаемой прежде всего в животном мире.
Социальный смысл и физиологию можно представить в виде двух образующих, задающих пространство удовольствия и, одновременно пространство субъекта. В этом пространстве расположено тело, испытывающее удовольствие, тело, в котором биологическая составляющая, преобразованная культурой, привела к развитию новых способностей и новых возможностей. Пространство психики расширилось, личность усложнилась. Появились возможности и для девиаций, и для развития зрелой личности.
Опираясь на утверждение Фуко о том, что власть управляет субъектом через увеличение удовольствия, мы назовем это пространство пространством удовольствия в котором размещается желающее тело.
Если обратиться к женскому роману, то в этой области может размещаться образ "другой женщины" и, возможно, образ героя. Причем если вначале романа он находится ближе к фактору физиологии, то в финале его желание практически полностью входит в рамки социальной нормы.
Для главной героини романа места в этом пространстве нет. С ней происходят процессы, противоположные по направлению процессам, происходящим с ребенком. Решая присутствующий в завязке романа конфликт с героем героиня не усваивает ничего извне, она буквально обнаруживает в себе "нечто", являющееся значимым для другого и позволяющее вызвать приятные для нее изменения в другом.
Нечто, принадлежащее изначально личности героини и имеющее, как показано в романе природное происхождение — та самая великая сексуальность героини, приобретает свойства инструмента, внешнего элемента, которым героиня учится пользоваться, узнавая его возможности и характер действия на окружающую среду.
Для размещения этого феномена необходимо продолжить вектор физиологии в противоположном направлении, построив измерение, которое условно можно назвать измерением "антифизиологии", "антиприроды".
В норме многие природные функции — внимание, память, слух и пр. становятся предметом преобразования и целенаправленно используются субъектом для достижения желаемых целей, для удовлетворения потребностей. Странность происходящего в романе состоит в том, что предметом преобразования становится само желание, приобретающее функцию инструмента.
Отчуждение сексуальности коренным образом отличается от процесса объективизации сексуальности, лежащего в основе формирования позиции субъекта. Как отмечает Фуко, внимание к сексуальной практике во всех ее проявлениях заставляло индивида обращать внимание на мельчайшие нюансы желания, удовольствия, мыслей, регулировать проявления сексуальности. Осуществление этого требовало все более изощренной рефлексии, развития языковых навыков выражения непосредственных переживания, развитие средств наименования и понятийной дифференциации. То, что было непосредственным биологическим процессом становилось опосредованно и определяемо системой языка. Соответственно, происходило и формирование позиции "над" сексом, усложнение процесса самоконтроля.
Героиня романа, в отличие от субъекта европейской культуры, самоконтролем себя не утруждает. В ходе действия она обнаруживает эту самую сексуальность, о которой ранее не знала, и учится ею пользоваться для "одомашнивания" дикаря, победы над сильным и странным, непонятным, опасным ранее героем. Ситуация отражает иллюзии о всемогуществе, представление о том, что все зависит от самого субъекта с поправкой на то, что сам субъект сводится к одному измерению — измерению сексуальности.
Происходящие с героиней романа представляет собой сужение возможности быть субъектом по отношению к собственному поведению. В норме субъект использует инструмент для удовлетворения желания. В романе само желание становится инструментом и, вслед за этим, исчезает место субъекта желания. На месте субъекта остается пустота. Когда потребность становится инструментом, субъекту нечего делать, исчезает побудитель действия. Не случайно, женский роман заканчивается "на самом интересном" месте — на благополучном и полном соединении героини с уже не страшным героем. Последующего развития событий просто не может быть, потому как исчезает субъект действия.
В отличие от сказки в романе нет могущественных помощников, обладающих волшебным средством, усиливающим героиню, нет процесса передачи, нет способа заслужить право на это средство, как это требуется от героини в волшебной сказке. Героиня герметична, замкнута на себе, и по определению не может ничего ни получать от кого-либо, ни давать. Использование ребенком инструмента, знака и пр. преобразует его психику, придавая ей культурно-исторический характер, открывая доступ к культурно-историческому наследию. Для героини женского романа использование собственной сексуальности создает дополнительную преграду между ней и внешним миром, между ней и героем, выступающим для нее лишь как объект манипулирования с помощью могущественной сексуальности.
Описанный процесс можно рассматривать как зеркальное отражение гегелевско-лакановской модели формирования самосознания субъекта. Согласно Гегелю необходимым моментом развития самосознания является отражение в другом сознании, признание свободы этого другого и борьба за его признание. Необходимо чтобы другой, воспринимаемый как мною отдельный независимый субъект, отнесся ко мне тоже как к субъекту."... необходимо, чтобы обе противостоящие друг другу самости в своем наличном бытии, в своем быт и и -для -другого полагали бы себя как то и взаимно признавали бы себя за то, что они есть в себе, или по своему понятию, — именно не только за природные, но и за свободные существа. Только так осуществляется истинная свобода, ибо ввиду того, что эта последняя состоит в тождестве меня с другим, я только тогда истинно свободен, если и другой свободен и мной признается свободным"30. В рассмотренном выше процессе другой выступает в качестве объекта воздействия, овладения, в субъектности ему отказано, а свобода устраняется за счет использования пресловутой сексуальности. В женском романе интерсубъективное пространство постепенно растворяется и закономерно опредмечивание другого ведет к потери собственной субъектности.
Если сказка выполняла защитную функцию, помогая девочкам и девушкам справиться с собственной проблематикой и адаптироваться в социальной реальности, то розовый роман работает в качестве протеза, воссоздающего муляж реальности, воспроизводя фантазии читательниц и подтверждая их патологическое восприятие реальности и самих себя. Процесс можно представить как процесс превращения телесного органа в искусственный инструмент, протез. При этом естественно пространство собственного тела и пространство личности не расширяется, а сужается.
Пространство, в котором размещен образ героини женского романа можно условно назвать пространством порнографии. В этом пространстве тело и желание существуют относительно не- зависимо друг от друга. В обычной "порнушке" персонажи сведены к измерению сексуального действия и восполняющего нехватку сексуальности в реальной жизни потребителя. Это пространство, в котором природа становится антиприродой, заменяется ее имитацией возможной потому, что превращенное в инструмент желание уже не нуждается в субъекте и может существовать совершенно отдельно, как самостоятельное действующее лицо. Измерение смысла при этом остается, так как героиня женского романа очень хорошо вписана в социальную реальность и соответствует признаваемым сегодня ценностям, например, ценностям политкорректности, филантропии, помощи жертвам семейного насилия и пр. В обычной "порнушке" могут поддерживаться любые другие ценности — допустим, ценности свободы, поиска новых ощущений, бунта против социальной системы и пр.
Жесткая структурированность и традиционность содержания позволяют многим исследователям видеть в женском романе декларацию патриархальных семейных ценностей. "В женском романе представлена антифеминистская позиция и, как это ни парадоксально, отражается мужской взгляд на норму женского поведения... Природа конфликта, составляющего сюжетную канву романа, заключена в отказе женщины от ее традиционной роли, и функция мужчины здесь — указать героине ее истинное предназначение, вернуть к предназначенной роли и таким образом восстановить социокультурный порядок"31 Именно так и воспринимают ситуацию героини романа и, возможно, читательницы. Но именно эксплуатация собственной слабости и сексуальности, сохранение традиционной женской роли составляет основную задачу при выраженной истерической проблематике у женщин.
Возможно, функция героя романа и заключается в том, чтобы указать на истинное место женщины, но эта функция делегируется ему героиней. Героиня проецирует собственное мнение на мужчину, делегируя по обыкновению всю ответственность ему, и дает себе возможность быть жертвой. А значит, и читательницы могут не брать на себя ответственности за складывающиеся в жизни отношения, ожидая когда в их судьбе появится настоящий сильный мужчина, которого они смогут приручить. Сказка говорила о том, что надо взрослеть, выходить их аффективных отношений с родительскими фигурами и осваивать социальные нормы. Роман не предъявляет к читательницам ни каких требований, позволяя рассматривать собственное неудовлетворительное положение либо как временное, либо как результат недостаточной силы окружающих мужчин. Таким образом, возможно, стимулируется и процесс утраты субъектности уже не в книжном, но в реальном пространстве.

17. Макс-Вильямс Н. Указ. соч. С. 391.
18. Выготский Л.С. Орудие и знак в развитии ребенка // Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6 т. М. 1984. Т. 6. С. 33.
19. Там же. С. 33.
20. Там же. С. 36.
21. Эльконин Б.Д. О феноменах переходных форм действия // Вопросы психологии. 1994. № 1.
22. Фрейд 3. Основные принципы психоанализа. М., 1998. С. 109.
23. Фуко М. Воля к истине. М., 1996. С. 263.
24. Фуко М. Интеллектуалы и власть. М., 2002. С. 190.
25. Там же.
26. Тхостов А.Ш. Психология телесности. М„ 2002. С. 98.
27. Асмолов А.Г. Культурно-историческая психология и конструирование миров. М.; Воронеж, 1996. С. 88.
28. Фуко М. Воля к истине... С. 265.
29. Тхостов А.Ш. Указ. соч. С. 99 — 100.
30. Гегель Г.В.Ф. // Энциклопедия философских наук. В 3 т. М., 1977. Т. 3. С. 241.
31. Бочарова О. Указ. соч. С. 299.