Она сама была виновата. Решила перебежать пустую дорогу перед еле тащившимся автобусом. Кто же знал, что за длинной черепахой пыхтят и рвутся вперед все 60 лошадок торопившегося жигуленка? Слева – автобус, справа – высокий бордюр, спереди – заметавшаяся перед бампером девушка… Пока он думал, куда свернуть, стало поздно.

Лариса открыла глаза и легко взлетела над столом. Обернувшись, она посмотрела вниз, на бледное, перепачканное кровью тело, наполовину прикрытое зеленой простынкой, на склонившихся над ним людей в медицинских костюмах и колпаках. Она умилилась этой трогательной картине, но ненадолго, словно видела сквозь запотевающее стекло, и изображение становилось все менее четким и все менее интересным. Лариса словно бы отдалялась, отодвигалась от операционной, не чувствуя ни печали, ни сожаления. Давно она не была такой спокойной и умиротворенной, давно не глядела вокруг с таким благодушным безразличием. Нежась в прозрачных воздушных лучах, Лариса летела все дальше, равнодушно наблюдая за продолжавшейся вокруг нее жизнью. Странным образом она видела сквозь стены больницы, видела врачей, пациентов, даже могла услышать любой из их разговоров… даже их мысли, но все это было ненужным и бессмысленным, как шелест листвы под порывами ветра, бормотанье радио на кухне, болтовня соседей во дворе. Лариса понимала, что прощается, но не знала, зачем ей это прощание с чужим и уже забытым миром, - как нетяжелая, но нудная и затянутая повинность. Ей уже хотелось лететь навстречу темнеющему вечернему небу, раскинув руки, отдаться божественному притяжению, раствориться в несущих ее лучах и стать новой сущностью, новой мыслью. Ее манили и волновали едва различимые звуки, похожие на пение псалмов, поэтому, прислушиваясь, она совсем без внимания смотрела вниз, на линии улиц, жуки автомобилей, коробки домов. Вот знакомый дом, - не задумываясь о том, как это возможно, она без труда заглянула внутрь знакомой квартиры, сквозь стены и двери, сквозь знакомую женщину, сидевшую за кухонным столом и рыдавшую, закрыв ладонями лицо. Лариса знала, что чисто по-человечески она должна пожалеть свою мать, но чувствовала только удивление. Зачем же плакать, когда дочка так счастлива, когда все складывается так правильно и легко, когда впереди – только небо и ангелы? Ее скучающий, отстраненный взгляд скользнул в соседнюю комнату, где в деревянной зарешеченной кроватке сопел во сне малыш с зайчиком на зеленой пустышке.
И неясное беспокойство царапнулось где-то в глубине души Ларисы. Как будто маленький обессилевший щенок ткнулся лапой в дубовую запертую дверь. Слабой мягкой лапкой, но Лариса услышала шорох острых коготков, не оставивших даже следа на полированной поверхности дерева. Ванечка. Ее маленький пузанчик, ее розовый щекастый пупс, что же теперь будет с ним? Мама и муж, смогут ли они о нем позаботиться, вырастить, выпестовать, научить ходить и разговаривать, согреть его ладошки на зимней прогулке?
Молниеносно в памяти пронеслись их ссоры и ошибки, их споры, их скрытая, но все же - неприязнь. Беспокойство усилилось, и холодная тревога втекла ручьем, ворвалась в сердце, сжала горло, защемило где-то в груди. Пение псалмов звучало громче, но Лариса уже не обращала на него внимания. Она остановилась и парила над кроваткой спавшего ребенка, прислушивалась к его мерному дыханию, ревниво разглядывая, хорошо ли он укрыт, не туго ли завязан чепчик. Родные, привычные звуки, теплый приглушенный отсвет на фарфоровых щечках и носике так захватили ее, что теперь хотелось только одного: стать у кроватки, поправить байковое одеяльце, отодвинуть от маленькой ручки забытую бабушкой погремушку. Куда, зачем ей лететь, когда она рядом с Ванечкой, зачем ей на небо?.. Заледенев от ужаса, Лариса вспомнила, что умерла. Паника охватила ее, заколотилась истерично между ключицами, там, где обычно саднит от недолеченного осеннего кашля. Но благодаря этой бьющейся птице слетели прочь и растаяли последние клочья благостной сладкой ваты. Лариса вновь обрела способность чувствовать и думать.
«Умерла? Может, еще нет. За сколько минут умирает мозг? Наверное, я еще могу вернуться. Я хочу вернуться!» - она вновь висела посреди неба, видя издалека и больницу, и свое мертвое тело, и родной дом с маленьким спящим Ванечкой. Врачи суетились, - значит, еще была надежда. Но кому сказать, кого просить? Лариса огляделась – она была одна-одинешенька посреди бесконечной воздушной пустыни. Тогда, запрокинув голову, она закричала вверх, туда, где уже загорались прозрачные на светло-синем звезды:
- Я не хочу умирать! Я хочу вернуться! Вы меня слышите? Я хочу вернуться!
- Что ты, милая, что же ты так кричишь? – где-то сзади и сбоку от Ларисы материализовалась статная пожилая женщина в белом. – Дитя мое… - она торопливо перебирала ногами, чтобы приблизиться побыстрее, и эти нелепые движения не вязались с ее величественным и горделивым обликом. – Дитя мое, дай мне обнять тебя. Ты удостоилась великой чести, великой благодати! Будучи такой юной, ты уже заслужила беззаботную и блаженную жизнь в раю! Идем со мной, дитя, я проведу тебя…
- Извините, - Ларисе было крайне неловко, но времени на разговоры совсем не оставалось. В голове неумолимо тикали секунды, собираясь в стаю безвозвратно, бесследно уходивших минут. Повернувшись лицом к небесной женщине, краем глаза она пыталась следить, что там делают ее врачи. – Извините, но я еще не готова к переселению в рай, - Господи, прости, надо же сказать такую глупость! – Прошу Вас разрешить мне вернуться обратно. И поскорее.
- Дитя мое! – Женщина наконец-то подлетела и остановилась. Теперь она была так близко, на расстоянии вытянутой руки. Лариса ясно видела ее безмятежной чистый лоб, белобрысые бровки над острыми темными глазами, собранные в пучок светлые волосы и выбившиеся непослушные завитки надо лбом и висками. С виду ей можно было дать больше пятидесяти, хотя фигура сохранила девичью стройность, а лицо – зрелое благородство и спокойствие. Но дряблость подбородка, стекающие от носа складки, сетка морщинок у глаз, на переносице… да, ей было лет шестьдесят… когда она умерла…
- Дитя мое, ты не поняла, - с любовью глядя на Ларису, женщина ласково улыбнулась. – Тебя ждет рай, тебя ждет блаженство! Жизнь твоя была не всегда легкой, но ты трудилась, ты не роптала, ты покорно принимала ее испытания. Тебя заметили и наградили. Не будет больше ни боли, ни слез, ни разочарований! Тебе не придется больше трудиться или беспокоиться о хлебе насущном, заботиться о слабых духом близких. Ты заслужила свое счастье…
- Извините, я не хочу умирать, - довольно невежливо перебила ее девушка. – Мне не надо этого счастья, мне надо быстрее вернуться в больницу! – Интересно, эта женщина имеет над ней какую-нибудь власть? Может, нужно не разговаривать, а скорее лететь обратно?
- Дитя мое… - небесная посланница немного смутилась. Казалось, она очень старалась оставаться такой же приветливой и ласковой. Только ей это не слишком удавалось. – Дитя, тебя ждет рай! Что может удерживать тебя в этом грязном и грешном мире? Жизнь твоя была чиста, как слеза дождя, поэтому тебе дарована прямая дорога в Эдем. Понимаешь ли ты, дитя мое? Приди в себя, или ты оглохла от счастья? Тебя наградили, и я сейчас отведу тебя прямо в рай!
- Мне не надо в рай! – теряя терпение, закричала Лариса. Как там врачи? – Плевать я хотела на ваш рай и эдем вместе взятые! Мне надо назад, на-за-д! Мне надо в больницу!
Каким-то шестым чувством она поняла, что не следовало говорить про Ванечку. Кто его знает, как отреагирует эта истеричка.
Женщина в белом тем временем замолчала, потрясенно глядя на Ларису. Ее лицо менялось: глаза стали холодными, поджавшиеся губы презрительно искривились, морщины казались глубже. Теперь она смотрела на девушку с отвращением, - как на жабу, внезапно выглянувшую из подарочной атласной коробочки.
- Ты отказываешься от рая? Богохульствуешь? Ты понимаешь, что никогда и ничем не сможешь смыть такой грех?
- Умоляю Вас, умоляю – верните меня в больницу, - Лариса готова была упасть на колени, схватить, целовать морщинистую руку, лишь бы быстрее вернуться. Она чувствовала, что времени осталось уже настолько мало, сколько требуется капле воды, чтобы скатиться с носика чайника и серебряным шариком удариться о горячий край любимой чашки. – Пожалуйста, как мне попасть обратно в тело?
- Ты испытаешь страшную боль, - небесная женщина равнодушно пожала плечами, отворачиваясь от Ларисы. – Ты сойдешь с ума от этой боли.
- Хорошо, хорошо, но как?
- Просто лети… куда хочешь… - она величественно приподняла руки, взмахнула.
И тотчас же легкий, свежий ветер подхватил Ларису, закружил, как сорванный до срока летний лист, растрепал волосы, бросил в стену больницы, сквозь палаты, коридоры, сквозь хирургов, трубки, лампы, прямо на стол, на обнаженное и окровавленное, располосованное тело. Она упала, схватила обеими руками, прижалась и прошла, провалилась внутрь, как палец в густой домашний кисель, поглубже и посочнее, быстрее, пока мама не увидела и не наругала. Боль ослепила ее, обожгла жидким металлом разодранный бок, пронзила мозг остриями раздробленных костей, взорвалась белым светом в распахнутых глазах. Девушка успела увидеть худого мужчину с двумя блестящими, похожими на детские утюжки электродами, услышать:
- Руки!..
И ударил разряд.

Той ночью многие плакали. Плакал парень в джинсовой куртке, бесцельно сидевший в больничном коридоре перед дверью реанимации. Плакала пожилая женщина, стоя у темного, запотевшего окна и глядя куда-то в глубину своей жизни, вспоминая детство, любовь, свадьбу с арбузами на столе, рождение дочери, - и дальше, дальше, дальше. Плакал водитель жигуленка, - плакал, пил горькую и повторял:
- Господи, спасибо хирургу, - вытащил идиотку!..
А в ординаторской не плакали. Наоборот, там все радовались, пили горячий чай с коньяком, смеялись.
- Вы просто волшебник, Ринат Сергеевич, - качала головой дежурный фельдшер Елена Анатольевна. Она была полноватой дамой бальзаковского, как говорится, возраста, с медным каре и ярко-пунцовыми губами. От горячительного щеки ее раскраснелись, а глаза подернулись мечтательной дымкой. Расслабленно навалившись грудью на письменный стол, фельдшер качала головой и улыбалась молоденькому взволнованному хирургу. – Что говорится, врач от Бога! Кто бы подумал, Ринат Сергеевич! Ведь уже почти мертвую привезли…
- Я и сам не ожидал, - худой и нескладный как костыль парень отрывисто хихикал, вертел в белых с обильной черной растительностью пальцах треснутую «дежурную» чашку. Молодой – такого в стационаре и к столу не пустили бы. – Прямо вот почувствовал – еще один разряд. Такое вот чувство пришло… Прямо вот – предчувствие!
Елена Анатольевна одобрительно смеялась, качала головой, разглядывала темные огрызки волос, выбившиеся из-под шапочки, выбритые щеки, судорожный кадык на шее. «Как знать, - думалось ей, - а вдруг правда талант? Подрастет - будет первый на страну... и глаза - как у Лео Бокерии».
Медсестричка Наталья, сидевшая на подоконнике с тоненькой «вог ментол», тоже пила чай и смеялась, но не так весело, потому что ее занимали совсем другие мысли.
- Очень тяжелая ситуация была, Ринат Сергеевич, - кивала она золотистыми локонами, покачивала голубой джинсовой ножкой. – Очень. Кофе кончился у нас, а я до понедельника дежурю. Не знаю, в киоск сбегать, или до утра дождемся, чтоб в магазин? В киоске такое палево!
А эти двое не плакали и не смеялись. Он – в деревянной кроватке, с зеленой пустышкой в чмокающем ротике, забытой погремушкой у маленькой ладони. Она – в бинтах и пластыре, с катетерами и капельницей, электродами датчиков. Они просто спали. И были счастливы.

© Olga Doroff