Коляда посвящал её в анатомию бывших отношений – всех многочисленных соитий разной степени случайности, а также соитий вполне осознанных, исполненных искренних восхищений и привязанностей. Каждый раз ей казалось, что не стоит всего этого знать, и уж совсем зря – как-то на всё это реагировать. Однако с маниакальной увлеченностью она выискивала старые фотографии, чувственные письма к бывшим любовницам. Таким образом она как-то приобщалась к его прошлому, утверждала себя там еле заметной, но упрямой в своей навязчивости тенью.
Иногда она плакала. Коляда держал её за руки, не столько успокаивая, сколько требуя примирения со всеми этими фотографиями – калейдоскопом женских глаз и его неизменной немного дикой улыбкой, объятиями, нежными касаниями поверх одежды. Во всяком случае, с ней он был честным – не обещал себя навечно в качестве трофея.
На этой шаткой основе, сотканной из паутины неуверенности, ревности, затаенных слез, держались их отношения. Пребывая двумя мухами, бессильно барахтающимися в этой паутине, они были связаны сильнее, чем любая семейная пара, чей быт обставлялся догматами и стереотипами взаимопонимания.
Они уходили и возвращались без объяснений причин, поэтому, живя в одной квартире, иногда не виделись неделями. Он приходил с работы и видел на балконе в пепельнице несколько окурков, недопитую чашку чая, раскрытую книгу. Так он знал, что она была дома. Потом, убирая окурки и ставя книгу на полку, вспоминал запах её волос – подснежники, или ландыши – превозмогая жажду тела, ждал её прихода и не знал – случится это через полчаса, или среди ночи, или на следующей неделе. Не знал, дождется ли, или снова отправится утолять свои желания в случайных телах, защищенных от его рук только мини-юбками и тонкими блузками.
Иногда она приходила домой и видела разбросанную одежду и книги, открытый флакончик мужских духов, кастрюлю с супом, которую он снова не поставил в холодильник. Она чувствовала его приближение. Прохаживалась по квартире, не снимая пальто, и снова убегала от его силы и скрытой зависимости от неё.
Перетягивая день в ночь, а ночь – в день, их существование не признавало никаких терминов и дат; это сосуществование лежало в плоскости вневременной и внепространственной – воплощенное в беспамятство сна, намертво объединенное в единое бытие сплетением рук и ног – будто корни деревьев, которые случайно соединились в причудливом узоре, и теперь навечно должны оставаться вместе.