Замёрз, как есть замёрз! Дую на застывшие пальцы, ломаю спички, не зажигаются! Шепчу над коробочком, чиркаю… не помогает старый способ, не горят рукописи! Ничего! Я их мигом! Ага! Зажглась лучинка, задрожал огонёк, смотрит мне в рот, боится, что дуну, боится! И правильно делает. А-то как дуну! И нет огонька. Ему только волю дай, да дровишек – не остановить, не то что мою рукопись сожжет, а ещё доброго - чужую рукопись, не написанную, то есть дерева лесные, что пилят лесники и продают писателям кровушку лесную, капля за каплей, только формат подбирай. И спички, то ж из леса вестимо деланные, вот и упрямятся, ломаются и к ногам падают, пшик о снег и дымком исходят… Надоело… Смял я бумажицу, что до того вид имела печатанный, и в дупло пихаю, думаю, дерево к себе заберёт, ежели своего признает. Признало, впихнул. Стою по снегу ногами топаю, не то от холоду, не то от удовольствия. Дупло большое было, небось, не один дятел сотрясение мозгов заработал стараясь. Молодцы! Пособили автору! Есть отверстие, куда рассказ пихнуть, да дятлов добрым словом помянуть, что не даром тлю всякую, да нечисть с древесиной в желудок к себе забили.
Спички я выбросил, отголоском подумав: негоже с такими спичками партизанам бикфордовы шнуры к динамиту на «железках» поджигать – не то что мне, автору…
Иду домой к суженной, да заговоренной, и с каждым шагом возвращается ко мне спокойствие и удовлетворение, кое я совсем измотал с рассказом этим - приворотным, что в дупло забитым осталось. Осталось на веки… На потребу пойдёт в перегной или костёр какой пионерский, взовьются огнями синие ночи, мы пионеры – дети рабочих. Замечательно выходит. Усмехнулся, размечтался я так напоследок, успев мыслишку от надежды, которая умирает последней, проглотить, как кусочек жженого сахара: перед тем, как на потребу пустить, прочитает антихрист не хитрый рассказ огорчённого мастера, поглядит, да уронит слезу непрошенную на его надежды. Так и сейчас, по небритой щеке воровато, путая влагости след, жжёт. Экий всё ж приворот у меня получился, красота!
Маргарита… Ах Маргарита… Идёт к тебе мастер, идёт с рассказом о том, что в дупло схоронил мечту о самом сокровенном… о близости с ней.
Первой ведьмой она считается и мастерицей заклинать. Нашепчет на палочку, на камешек, на какой другой пустяк - и весь звездный свод в Тартар низринет и мир погрузит в древний хаос. Как только увидит юношу красивой наружности, тотчас пленяется его прелестью и приковывается к нему душой и взором. Обольщает его, овладевает его сердцем, навеки связывает узами ненасытной любви. Если же кто воспротивится и пренебрежет ею, тотчас обращает в камень, в скотину, в любого зверя или же совсем уничтожает, превращает в половичок. Вот почему я трепещу от страха за себя и советую себе остерегаться. Маргарита непрестанно томится похотью, а я по возрасту и красоте ей подхожу – к бабке не ходи!. Она ведь и лицом привлекательна, и нравом резва, и на язык очень остра…
Так рассуждая, достиг я дверей её дома. Звоню. Не открывают.
- Уходи,- отвечают за дверью, - уходи, бедняжка, подальше от моего огня! Ведь
если малейшая искра моя тебя зажжет, сгоришь дотла. Тогда, кроме меня, никто
твоего огня не угасит, я ведь не только кастрюли, но и ложе сладко трясти
умею!
Что же скажешь, когда у волос цвет приятный, и блестящая гладкость
сияет, и под солнечными лучами мощное они испускают сверканье или спокойный
отблеск и меняют свой вид с разнообразным очарованием: то златом пламенея,
погружаются в нежную тень, то вороньей чернотою соперничают с
темно-синим оперением голубиных пёрышек? Что скажешь? Одним словом, прическа имеет такое большое значение, что в какое бы золотое с драгоценностями платье женщина ни оделась, чем бы на свете ни разукрасилась, если не привела она в порядок
свои волосы, красивой назваться не может. Разве Маргарита…
Дальше не смог я выдержать такой муки жгучего вожделения: приникнув ухом к двери, ногой постучался.
Тут из-за двери наисладчайший голос сквозь громовые удары раздался:
- Эй ты, школьник! За кисло-сладкую закуску хватаешься. Смотри, как бы,
объевшись медом, надолго желчной горечи не нажить!
- Что за беда, - говорю, - моя радость, когда я до того дошел, что за
один твой живительный поцелуйчик готов изжариться, растянувшись на этом
коврике!
И с этими словами, еще крепче, обняв дверь, принялся целовать. И вот она
уже соревнуется со мною в страсти и равную степень любви по-братски
разделяет с другой стороны.
- Погибаю, - воскликнул я, - и погиб уже совершенно, если ты не
сжалишься надо мной, не откроешь…
На это она, дверь, приоткрыв, говорит:
- Успокойся. Меня сделало твоею взаимное желание, и утехи наши
откладываются ненадолго. Поговори с моим папой!
Не буду врать. Я слышал тяжкий шаг её отца не ясно, всё дробь моих штиблет о лестницу, сбегая, заглушила. Бежал обратно в лес. Рассказ из дупла я, извлекая, не верною рукой писал P.S.: «Я не знал, что опасался без нужды. Маргарита, видя, что я не обнимаю её, поцелуями и всякими ласками привлекла меня к себе, лежа как с любовником,
обняла меня и, приподнявшись, приняла всего меня. Я все еще не решался и из - за
осторожности тихонько отстранялся от нее, но она крепко сжимала меня в
объятиях, не давала мне отойти и ловила уходящего. Поняв, наконец, вполне,
чего недостает для ее наслаждения и удовольствия, я уже без страха исполнил
остальное, думая про себя, что я ничем не хуже Майкла Джексона. Маргарита была так неутомима и ненасытна в любви, что всю ночь напролет расточала мне свои ласки».
Как только точку я поставил, достал я зажигалку и верною рукой рассказ сжигаю. Он корчился в снегу мою страсть, Маргариту и отца её сжигая….
Батя у Маргаритый суровый был – настоящий полковник, приходил ко мне домой, с матерью о чем-то долго на кухне разговаривал. Мать после долго у моего виска указательным пальцем крутила, говоря, что Маргарита с ума по мне от любви сходит и, что отец её не знает, как ей помочь, мол, даже не противится на свадьбу, хоть мы с ней и несовершеннолетние.
Принял я благословение от матери и больше приворотных рассказов не пишу.